Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Когда он вернулся домой, тетки только появились, но на этот раз молчаливые. Сверху доносился безостановочный влажный кашель Иза-Мари. Она всегда была чувствительна к холоду – frileuse, называли ее тетки la frileuse[4]. Она не поднималась с постели и не ела уже много дней. Боясь разбудить сестру, он притаился у двери. Несколько раз он проделывал это просто для того, чтобы услышать ее дыхание, он мягко ступал, приоткрывал и закрывал дверь так тихо, как только мог. При звуках ее кашля он будто сражался с чем-то невидимым, удушающим и слепящим, как одеяло на лице. Он хотел знать, что можно сделать, с кем сражаться. Из темного коридора он прислушивался к разговору теток. C’est triste[5], но она никогда не выйдет замуж. Это просто вопрос времени.

Oui[6], это печально. Ей надо было уйти в монастырь.

Да, монастырь – из нее получилась бы отличная монахиня.

Это грустно, Tellement triste. Elle était si jolie[7].

Джуд топтался снаружи. Серое солнце медленно опускалось в воду, за далекий горизонт. Далекий шпиль церкви казался хрупкой вешкой между морем и горами. Джуда пробирал холод. Он нашел Эрве Эрве возле доков. Он спросил, что можно сделать, цедя редкие слова, запинаясь, – Qu’est-ce… qu’on devrait faire?[8]

Эрве Эрве уже набрался. Он только что закрыл вход в бухточку и привязывал лодки. Дед прервался и уставился на Джуда единственным глазом.

Ничего не поделаешь, сказал он в ветреной тишине. Они умирают. Люди умирают. Нечего тратить кучу денег на доктора, все равно ничего не изменишь.

Сквозь морозный мрак Джуд устремился на битву со своей яростью. Он помчался к поленнице, схватил топор и размахнулся. Он колол как безумный, бессмысленно, рубил, пока не треснул обух. Тут он остановился и скорчился, тяжело дыша. Не умея плакать, он мог только стонать. Он неторопливо направился к нужнику, стоявшему за деревьями. Он открыл дверь, стал на колени, как учила бабушка – в церкви, давным-давно. Он поднял сиденье. Не закрывая глаз, он сунул голову в отверстие, пробив тонкий слой льда.

Эмиграция в Новую Англию, где существовала промышленность, началась вскоре после бунтов в тысяча восемьсот тридцать седьмом и тысяча восемьсот тридцать восьмом годах и достигла кульминации в восьмидесятые, когда родился Эрве Эрве. Еще ребенком он видел мрачные вагоны и толпы переселенцев, поднявших воротники до ушей. Но его отец и он сам поклялись никогда не предавать страну. Единственной их точкой соприкосновения с кюре была ненависть к беглецам. Несколько раз в месяц кюре описывал в проповеди ленивых и эгоистичных эмигрантов, которые ослабляли божественную миссию церкви в Северной Америке, поскольку были развращены вожделением их жен к роскоши. В Aux États эти люди потеряют веру и язык, говорил он. Понятное дело, канадцы французского происхождения бежали из-за политики, из-за нехватки пахотных земель и отсутствия перспективы.

Но чтобы покинуть северную зиму, требовались другие соблазны – рассказы о юге, о переполненных, залитых солнцем улицах, множащихся фабриках и, лучшее доказательство, богатство в виде возвращавшихся мужчин в магазинных костюмах и с золотыми карманными часами. В начале нового века газета сообщила, что в Новой Англии появились десять городов с французским населением в десять тысяч, когда даже в Квебеке насчитывалось всего пять. Заграничные родственники пользовались чудесами – проточной водой, электричеством и регулярной зарплатой. Побежали даже священники, соблазненные богатством новых приходов: они сообразили, что служить Господу можно везде. Воскресные заклинания изменились – les canadiens[9]понесут истинную веру. Доктора и юристы закрывали заведения и отправлялись на юг открывать другие. Но выбор оставшихся был прост, как у первопроходцев, словно они ежедневно закладывали фундаменты на опустевшем побережье.

Достаточно, чтобы столетие происходило одно и то же, чтобы увериться, что это – часть порядка вещей. Так что когда законы в les États изменились, конец эмиграции и закрытие границ всех удивили, показались катаклизмом. Те, кто навещал родственников, рассказывали о Великой депрессии, несколько семейств вернулось насовсем. И только во время Второй мировой миф о юге был реанимирован.

В деревенском пансионе долго жил постоялец по имени Оноре, который, хотя и выглядел как старик, оказался одним из сыновей Эрве Эрве от первого брака. Эрве Эрве никогда не говорил о нем, но его история, восходившая к временам, предшествовавшим вторжению в Нормандию, и так была всем известна. Война ни у кого не вызывала энтузиазма. Жители Квебека не испытывали никаких обязательств по отношению к Англии, и им было недосуг жалеть Францию. И все же нашлось несколько человек с сердцем, слишком большим для деревенской жизни, и Оноре, с его похвальбой и военной трескотней, скоро прозвали l’Americain. На запад, чтобы воевать на Тихом океане, отправляли войска – и после того, как всем рассказали, что все однажды станет американским, что все будут выглядеть, как летние туристы с бесшумными автомобилями и с женами-блондинками, Оноре засобирался. Хотя Джуд никогда не интересовался преданиями, эту историю повторяли так часто, что забыть было невозможно: Эрве Эрве поймал юношу по дороге на вербовочный пункт и избил сломанным черенком лопаты. Другой его сын прямо перед этим погиб под Дьеппом, и Эрве Эрве думал, что спасет оставшегося. Но месяцем позже едва оправившийся паренек ушел ночью, завербовался и с несколькими рыбаками, похожими на ощипанных цыплят, поспешил на уходящий к западу поезд.

Как потом рассказывал старик, когда армия канадских французов пересекала прерии, местные над ними издевались. Оноре обнаружил, что антивоенные чувства канадцев вызвали гнев от побережья до побережья. Скалистые горы бесцветно висели в лунном свете. Поезд взобрался в гору и перед рассветом снова спустился на равнину, задержавшись на пустой станции в часе езды от Ванкувера. Оноре немного поколебался, потом покинул вагон и пошел по дороге. Вскоре он нашел попутную машину с полным кузовом польских эмигрантов. Он перешел границу пешком и снова завербовался, но в этот раз как американец, и вместо Тихого океана его отправили в высокогорные пустыни Нью-Мексико. Он был уверен, что по ошибке. Его взвод, отмаршировав, остановился на привал в пустыне. Они вырыли окопы и закурили, но на своем зачаточном английском Оноре не мог ни о чем спросить. Ночью горизонт запылал от взрывов, и он подумал, что, вероятно, мексиканцы вступили в союз с немцами и японцами и скоро хлынут через границу – все в сомбреро, украшенных свастиками, все с усиками, что твой Гитлер. В один из следующих полдней землю потряс взрыв. Оноре лежал, скорчившись, в окопе и учил английский по истрепанному комиксу про Супермена. Он глянул на небеса и увидел свет, такой же ослепительный, всепроникающий и чистый, как тот, что описывал кюре, – тот, что исходил от Престола Иисусова. Оноре приставил руку козырьком и увидел на просвет свои хрупкие кости.