Книга Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве

«Давайте не будем беспокоиться о том, выйдет или нет книга в Советском Союзе, — сказал он Д'Анджело. — Я отдам вам роман, если Фельтринелли пообещает разослать экземпляры, скажем, в следующие несколько месяцев, в издательства других стран, прежде всего Франции и Англии. Напишите в Милан — он согласится?»

Д'Анджело ответил, что последнее не только возможно, но и неизбежно, ведь Фельтринелли наверняка захочет продать права на иностранное издание книги.

Пастернак снова немного помолчал, затем извинился, ушел в дом и поднялся на второй этаж, где располагался его спартански обставленный кабинет. Зимой окно выходило на «обширное белое пространство[25], в котором главное положение занимало кладбище на холме, немного напоминавшее фон на картине Шагала». Вскоре Пастернак вернулся. Он нес большой пакет, обернутый в газету. Рукопись содержала 433 страницы[26], напечатанные мелким шрифтом. Роман был разделен на пять частей. Каждая часть, обернутая в папиросную бумагу или картон, была сшита шпагатом, продетым в грубые дыры в страницах и связанным узлами. Первая часть была датирована 1948 годом; рукопись пестрела многочисленными исправлениями, сделанными рукой самого автора.

«Это «Доктор Живаго», — сказал Пастернак. — Пусть он увидит мир».

Зная, что за этим последовало, можно сказать, что Пастернак ни разу не дрогнул.

Д'Анджело объяснил, что сумеет передать рукопись Фельтринелли уже через несколько дней, так как собирается на Запад. Приближался полдень; хозяин и гости проговорили еще несколько минут.

Когда они прощались у калитки, а Д'Анджело сжимал роман под мышкой, у Пастернака на лице появилось странное выражение — искаженное, ироническое. Он сказал итальянцу: «Вы пригласили меня на собственную казнь»[27].

Издание «Доктора Живаго» на Западе в 1957 году и Нобелевская премия по литературе, присужденная Борису Пастернаку на следующий год, стали причиной одной из величайших культурных бурь времен холодной войны. Благодаря тому что интерес к роману не ослабевает — этому способствовал и вышедший в 1965 году фильм «Доктор Живаго», поставленный Дэвидом Лином, — роман остается важной вехой в истории литературы. Однако немногие знают обстоятельства его рождения и о том, как литературное произведение стало причиной настоящей войны двух систем, двух противоборствующих идеологий.

В Советском Союзе «Доктор Живаго» был запрещен; Кремль пытался при помощи Итальянской коммунистической партии запретить первое издание романа в переводе. Чиновники в Москве и руководство Итальянской компартии угрожали и Пастернаку, и его миланскому издателю, Джанджакомо Фельтринелли. Писатель и издатель никогда не встречались, однако они противостояли давлению и создали один из величайших примеров сотрудничества в истории книгоиздания. Их тайная переписка, которую переправляли в Советский Союз и Италию доверенные курьеры, сама по себе служит манифестом художнической свободы.

В результате крайней враждебности, проявленной в Советском Союзе к «Доктору Живаго», роман, который в ином случае приобрел бы небольшую элитную читательскую аудиторию, стал международным бестселлером. Еще больше возросли продажи «Доктора Живаго» после того, как Шведская академия в 1958 году удостоила Пастернака Нобелевской премии по литературе. До того Пастернака выдвигали на премию несколько раз за его стихи, но после выхода в свет «Доктора Живаго» у Нобелевского комитета как будто не осталось выбора. Кремль отнесся к премии как к антисоветской провокации и организовал безжалостную международную кампанию, в которой писателя чернили, называя предателем. Пастернака довели почти до самоубийства. Масштаб злобной травли пожилого писателя поражал людей во всем мире, в том числе и многих писателей, до тех пор сочувственно относившихся к Советскому Союзу. На защиту Пастернака встали такие несхожие фигуры, как Эрнест Хемингуэй и премьер-министр Индии Джавахарлал Неру.

Пастернак жил в обществе, в котором романы, стихи и пьесы считались важнейшими видами коммуникации и развлечения. Тематика, эстетика и взгляды авторов и героев становились предметами ожесточенных дискуссий, проигравшие в которых иногда расплачивались своей жизнью. После 1917 года почти 1500 писателей в Советском Союзе были казнены или умерли в лагерях[28], куда попали по самым разным сфабрикованным делам. Писателей либо торжественно просили создать нового «советского человека», либо изолировали, а в отдельных случаях подавляли; литература служила либо революции, либо врагам государства.

Члены советского руководства охотно писали о революционном искусстве; произносили многочасовые речи о цели прозы и поэзии и вызывали писателей в Кремль, чтобы поучать их, напоминая об их обязанностях. Вожди прекрасно понимали, какой силой обладает слово. Так, Ленина подтолкнул к революционной деятельности роман Чернышевского «Что делать?» «Искусство принадлежит народу[29], — говорил Ленин. — Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие, утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?»

Когда в начале 1930-х годов к власти пришел Сталин, он немедленно взял литературную жизнь под строгий контроль. Литература больше не была союзницей партии; она стала ее служанкой. Художественное многообразие предшествующего десятилетия увяло. Сталин, в юности сам баловавшийся стихами, жадно и помногу читал, иногда проглатывая по нескольку сотен страниц за день. Он подчеркивал красным абзацы, которые ему не нравились. Он прикидывал, где можно поставить ту или иную пьесу. Однажды он позвонил Пастернаку по телефону, чтобы спросить у него, настоящий ли поэт Осип Мандельштам. На самом деле разговор шел о судьбе Мандельштама. Сталин решал, каким писателям присудить главную литературную премию, естественно названную Сталинской.

Советские читатели тосковали по настоящей литературе, но насладиться чем-то хорошим удавалось редко. Полки ломились под тяжестью сухой, шаблонной халтуры, написанной по заказу. Исайя Берлин находил такие произведения «безнадежно второсортными»[30]. К тем писателям, которые сохраняли индивидуальность, — в числе немногих к Пастернаку и Анне Ахматовой — относились едва ли не льстиво. На публичных чтениях их стихов собирались концертные залы, а их произведения, даже запрещенные, находили путь к читателям. В лагере Обозерка[31]на берегах Белого моря заключенные развлекались тем, что сравнивали, кто из них помнит наизусть больше стихов Пастернака. Русский эмигрантский критик Виктор Франк, объясняя притягательность Пастернака, писал, что в его стихах «небо было глубже[32], звезды светили ярче, дожди громче, а солнце ярче… Никакой другой поэт в русской литературе — а может быть, и во всем мире — не способен так наделить тем же волшебством обычные предметы нашей повседневной жизни, как он. Для его проницательного глаза нет ни слишком мелкого, ни слишком незначительного, у него взгляд ребенка, взгляд первого человека на новой планете: лужи, подоконники, подзеркальники, фартуки, двери железнодорожных вагонов, волоски, торчащие на мокром пальто, — все эти мелочи повседневной жизни превращены у него в вечную радость».