Книга Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
…когда встречаются два абсолютно не знакомых друг другу человека, и один тут же убивает другого. Первый при этом думает: «Жаль, мы так и не успели познакомиться» Второй думает: «Другой версии встречи и не могло бы быть». Третий, то есть я, думает о том, почему он, собственно, третий? Особенно если учесть, что только третий мог бы познакомить первого со вторым. Но все равно уже не сошлось, ничего не сошлось, понимаю я, и ухожу пешком в лес: только там никого нет.
Григорал и Мари поехали на машине в земляничный лес, чтобы Мари могла выспаться на заднем сиденье; работа утомляла ее, дома пятеро детей некормлены лежат на лавках, старушка-мать с язвами на бедрах, вымыть десять полов и три этажа; Мари хочет всего-то выспаться: поможешь мне? ты можешь мне помочь? я так устала, что не могу больше жить: нет сил на это.
Григорал заводит машину и молча везет Мари в земляничный лес; они выезжают на залитую лунным огнем поляну, машина замирает и становится тихой, как лист бумаги; беззвучно шелестят сухие, по-осеннему черные земляничные листья.
Мари с сумрачным бормотанием вытягивается на заднем сиденье, подбирая под себя ноги, и засыпает.
Григорал пять минут слушает ее дыхание. Потом снимает с себя рубашку, майку, ботинки, ремень, брюки, носки, трусы; снимает со спящей Мари кофту, платье, чулки, какое-то непонятное многоступенчатое нижнее белье; стараясь не шуметь, овладевает спящей Мари и минут двадцать нервно возится в ней, хватаясь одной рукой за потолок машины, а другой – за гладко выбритый затылок Мари.
Потом Григорал успокаивается; одевает безмятежно сопящую Мари; одевается и сам; рубашка застегивается как-то непривычно долго, будто в ней не восемь, а девятнадцать пуговиц; сердце его бьется тяжело, отчего-то болят колени.
Ровно через полчаса Мари просыпается и потягивается.
– Я выспалась, – радуется она. – Я так хорошо отдохнула. Вся усталость куда-то исчезла! – Мари рассматривает свои руки. – Так легко, так хорошо! Теперь можно спокойно ехать домой и работать всю ночь и весь завтрашний день тоже! Спасибо тебе. Ты – настоящий друг!
Григорал заводит машину с третьего, четвертого раза: его руки дрожат; он крепче обхватывает ладонями руль – и начинают дрожать предплечья.
Он понимает, что очень сильно устал ; так устал, что не хочет больше жить: нет сил на это.
Where is my favourite clown? [1]
«Ты выжил, – говорит ему врач. – Поздравляю, садись на кушетку, уже можно сидеть. Можешь и домой идти, если хочешь, – ты выжил».
Ваня садится, трогая пальцами белые бедные простынки на каталке и резные желобки на коже тонкого черепа… Ему кажется, что уйти невозможно – как будто у него нету то ли ногтей, то ли корней волос («А как тогда волосы держатся в голове?» – думает бедный Ваня), то ли еще какой-то глупой части астрального тела. Возможно, пока врач боролся с темнотой, чтобы Ваня выжил, пришел черт-делец и купил у врача Ванину жизнь в обмен на Ванину улыбку (он читал такую книжку недавно) или корни волос.
Ваня пробует улыбнуться, проводит рукой по губам – фухххх, мягкие, смайл работает.
«А где мои игрушки, я их тоже заберу, – вдруг вспоминает он. – Мотоциклик, мягкий резиновый молоток, кукла Желюзями, свинцовый Петрушка».
Врач снимает очки, протирает их полой белого бедного халата. «Бедный халат, – думает Ваня, – измазан кем-то раздавленным, едой испачкан, некому обстирывать врача».
«Ты выжил, – повторяет врач. – А они – нет. Мотоциклику вырезали печень и не успели вставить новенькую, мягкий молоток ухнул в пропасть, как будто специально, куклу Желюзями обманул капитан Мронский, и она из-за этого покончила с собой, наглотавшись стеклянных трубочек для нюхательного табака, а со свинцовым Петрушкой случилось такое, что я не буду даже говорить, детям нельзя говорить про это».
«Так я зря, получается, выжил», – смеется Ваня, все еще радуясь не купленной чертом улыбке.
«Ну, получается, зря, – подтверждает врач, – зато мне, возможно, дадут премию». Врач хочет улыбнуться, но не может и не умеет – и когда Ваня смотрит в его грустные свинцовые глаза, он видит, что рот вышит серебряными ниточками, а на самом деле его нет – ни рта нет, ни невозможности улыбки, получается, нет, ни разговора никакого не вытечет из нитяной подушечки врача.
«Выжил, – думает Ваня, – и даже не поговоришь об этом ни с кем Хоть бы кукла Желюзями осталась – сидели бы с ней на подоконнике, жевали ирис и болтали о смерти, как это было миллионы недель сладчайшего прошлого назад. Или свинцовый Петрушка – пили бы чай из яичных скорлупок, словно новорожденные, и он бы опять рассказывал мне о настурциях и мастурбации – все, что он знает. А куда теперь ушли его знания? К Богу? Богу не нужны такие знания, еще чего. Он и без моего Петрушки все знал», – морщится Ваня.
Ваня прощается с вышитым красными нитками врачом, еще раз улыбается, чтобы временно отогнать мысли о сделке, и уходит домой – в пустой красивый дом, где можно до утра думать о том, кому и как все же можно загнать эту идиотскую улыбку и корни вьющихся волос, – суки, ну пускай бы Петрушку хотя б вернули.
«Какой винтик? Отвечай, какой именно винтик?»
«Подвздошный вздрагивающий винтик украла у меня Сусанна», – тихо плачет Нюра.
«Нюра, успокойся. Смотри, у нее в руках ничего нет. Открой рот, Сусанна! Вот, и во рту тоже пусто».
«Я уже не Нюра, – забрызгала слезами мне весь передник, трясется мышиной тряпочкой в ладонях, – я не Нюра, я кто-то другой, она украла подвздошный вздрагивающий ааа…»
«Винтик, милая. Сусанна, иди сюда. Объясни, ради бога, какой винтик ты у нее украла. Ребенок не может знать слова „подвздошный“, у нее отец – медик?»
Сусанна спокойно говорит, что взяла этот винтик прямо вот так, пальцами (делает пухлыми пальчиками показательную горсточку) у Нюры из головы, она думала его слишком громко, она думала его как главную свою мечту и как немаловажный интерес в своей крохотной жизни, непонятно отчего подумала такое невразумительное словосочетание, но Сусанна не могла не клюнуть любопытным пальчиком славный симулякр, ну вот и вышло; разумеется, Сусанна говорит это ломано и некрасиво, но суть мне ясна – запустила пальчики и ухватила как скользкого суставчатого май-жука.
«Надо вернуть винтик, понимаешь? Я не знаю, милая, как ты это сделала, но если она почувствовала, что ты с ней что-то сделала, верни ей этот винтик. Нюр, сейчас она все вернет!»
«Я не знаю, кто такая Нюра».
«Черт возьми, не прикасайся! Положи на место! Сядь, сядь сюда. Заберите у нее».
«Я не Нюра больше, – качает головой, как взрослая разочарованная женщина, складки платья невидимы, и будущие морщины крепдешином вьются в нагретом от горя воздухе. – Я понимаю, что это ерунда – подвздошный вздрагивающий винтик… Это просто слово, да? Правда ведь? Но я уже и шага сделать не могу чужим человеком, в котором плачет моя душа, слышишь?»
