Книга Замри, умри, воскресни! - Рэй Брэдбери

— Я не знал, что под пластырем.

Она обошла вокруг стола. Руки ее были уперты в бока. Она говорила, обращаясь к стенам, к столу, ко всему, что вокруг. И Уильям Филип Фелпс подумал: «Или я все же знал? Кто создал этот рисунок, я или ведьма? Кто сделал его таким? Каким образом? Неужели я и вправду желаю ей смерти? Нет! И все же...»

Он смотрел, как жена подходит все ближе и ближе, надвигается на него, видел, как вздулись от крика жилы на ее шее. Он такой, он сякой, он плохой, хуже некуда! Он лжец, он прожектёр, жирный, ленивый урод, сущий ребенок. Неужели он думает, что способен соперничать с хозяином или установщиками шатров? Неужели он думал, что прекрасен и грациозен, неужели он считал себя ходячим шедевром Эль Греко? Да Винчи, вот потеха! Микеланджело! Что за вздор!

Она вопила. Она скалилась.

— Так знай, своими угрозами ты не заставишь меня прожить жизнь с человеком, которому я не позволю прикасаться ко мне своими грязными лапами! — с торжеством в голосе подвела она черту.

— Элизабет...

— Что — Элизабет?! Я знаю, что ты задумал. Ты сделал эту татуировку, чтобы запугать меня. Ты думал, что я не осмелюсь уйти от тебя. И напрасно!

— В следующую субботу будет второе великое открытие, — сказал он. — Ты будешь гордиться мной.

— Гордиться! Ты глуп и смешон, ты жалок! Боже, ты похож на кита. Видел когда-нибудь кита выбросившегося на берег? Я однажды видела, когда была маленькой. Он лежал на песке, а потом его пристрелили. Какие-то защитники животных пришли и пристрелили. Господи, кит!..

— Элизабет!

— Я ухожу, и точка. И подаю на развод.

— Не надо...

— И выйду за мужчину, а не за жирную бабу. Баба, вот ты кто. Ты так заплыл жиром, что потерял пол.

— Ты не можешь бросить меня.

— Открой глаза, я ухожу!

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Вот как? Взгляни на свои картинки!

Он потянулся к ней.

— Не прикасайся ко мне! — закричала она.

— Элизабет...

— Не подходи! Меня от тебя тошнит!

— Элизабет...

Все глаза на его теле загорелись огнем, все змеи пришли в движение, все чудовища зашевелились, все пасти яростно распахнулись. Он шел на нее: не человек — толпа.

Он чувствовал, как пульсирует в нем море апельсинового сока, как толчками текут по жилам кола и лимонад, как перекачиваются они сквозь его запястья, ноги, сердце. И с этими толчками разливалась по его телу тошнотворно-сладкая ярость. Океаны горчицы и приправ и миллионы стаканов, которые высосал он за год, вскипели. Его лицо стало цвета сырого мяса. А нежные розы на его руках превратились в голодные плотоядные цветы, что годами ждут своего часа в душных джунглях. И вот они дождались и вырвались из его рук на волю, в ночь.

Он схватил ее, как огромный зверь хватает беспомощно трепыхающуюся добычу. То был порыв любви, возбуждение, настойчивое требование взаимности. Но она сопротивлялась, и его чувства закоченели и превратились в иные.

Элизабет принялась исступленно колотить по рисунку у него на груди, царапать кожу в том месте.

— Ты полюбишь меня, Элизабет.

— Пусти! — завизжала она.

Она колотила по рисунку, и татуировка горела огнем под ее кулачками. Элизабет вонзила в нее свои ногти.

— О Элизабет, — произнес Человек в Картинках, его руки потянулись к ее запястьям.

— Я буду кричать!

— Элизабет... — Его руки скользнули на ее предплечья, потом — еще выше...

Сомкнулись на шее.

Ее вопль оборвался, будто крик зазывалы, которого зарезали на полуслове.

Снаружи шуршала трава. Кто-то бежал к трейлеру.

Мистер Уильям Филип Фелпс открыл дверь и вышел.

Они ждали его. Скелет, Карлик, Дирижабль, Йог, Электра, Пучеглаз, Тюлень. Уродцы стояли на сухой траве и поджидали в ночи.

Он пошел прямо к ним. Интуиция настойчиво советовала ему: «Беги!» Эти люди ничего не поймут, они не умеют думать. И раз он не обратился в бегство, раз он просто шел, медленно, деревянными шагами, между шатров, уродцы расступились и дали ему пройти. Они уставились ему вслед, потому что так, у них на глазах, он не сможет удрать. Он шел через черный в темноте луг, мотыльки ударялись о его лицо. Так он и шагал, не спеша, размеренно, пока не скрылся из виду. Он не знал, куда он идет. Уродцы проводили его взглядами, потом гурьбой побрели к трейлеру, откуда не доносилось ни звука, и распахнули настежь дверь...

Человек в Картинках медленно шагал по сухим полям в окрестностях города. «Он пошел вон туда!» — донесся до него чей-то далекий крик. В холмах замелькали фонари. Какие-то тени бежали к нему.

Мистер Уильям Филип Фелпс помахал им. Он устал. Он хотел, чтобы его нашли, ничего больше. Он устал убегать. Потом он снова помахал рукой.

— Вон он! — Пучки света от фонарей метнулись к нему. — Сюда! Мы нашли ублюдка!

Когда пришла пора, Человек в Картинках снова побежал. Он старался бежать медленно. Дважды он нарочно падал. Обернувшись, он увидел в руках преследователей колья от палаток.

Он побежал к далекому перекрестку, где горел фонарь, куда, казалось, стекалась все летняя ночная жизнь: сверкающие карусели светлячков летели на этот свет, сверчки спешили донести туда свою песню... Словно зрители на полночный аттракцион, все стекалось к этому одинокому высоко подвешенному фонарю: первым бежал Человек в Картинках, остальные наступали ему на пятки.

Когда он добежал до фонаря, ему уже не было нужды оглядываться — впереди, на дороге он увидел колья от палаток, они яростно вздымались вверх, вверх, а потом — обрушились вниз...

Прошла минута.

В оврагах стрекотали сверчки. Уродцы, небрежно покачивая кольями, стояли вокруг упавшего навзничь Человека в Картинках. Потом они перевернули его на живот. Изо рта полилась кровь.

Уродцы отодрали пластырь у него на спине. Уставились на только что проявившийся рисунок. Кто-то что-то прошептал. Кто-то другой тихо выругался. Худышка шарахнулся в сторону, его вырвало. Один за другим уродцы вглядывались в рисунок, губы у них начинали дрожать. Потом уродцы ушли, а Человек в Картинках остался лежать ничком на безлюдной дороге, и кровь текла у него изо рта.

В тусклом свете лишенная покровов последняя картина была хорошо видна.

На ней толпа уродцев склонилась над умирающим толстяком посреди безлюдной дороги, разглядывая татуировку у него на спине: толпа уродцев склонилась над умирающим толстяком посреди...

Прощай, лето

(перевод Е. Петровой)

У бабушки это было написано на лице.

У деда не сходило с языка.