Книга Магический бестиарий - Николай Кононов

Но хозяин Тобика, мой дедушка, через некоторое время горько сокрушался о судьбе пары возлюбленных им дивных особей рыбок-телескопов. Их безглазыми, поруганными телами с вырезанными чем-то очень острым звездами на боках, потрясала очкастая подслеповатая Граня над ссутулившейся от страха кошкой. Хотя язычница Муська уж точно не могла подвергнуть их столь жестокому ритуальному умерщвлению.

Дело Бейлиса замяли. Ведь никто никого не поймал за окровавленную руку. Ведь так?

И первая оторопь спустилась в тот ласковый вечер на наш дворик.

Вообще-то надо признать, что если бы не он, то мой эдипальный анамнез был бы осложнен куда в более значительной степени.

За свои короткие набеги на выходные к маме Жене он многому успевал меня научить.

Мы ведь тогда общались. И эта дружба вызывала жгучую ревность у моих родителей.

Но история совсем не об этом.

Она, в основном, о простой кулинарии пережаренной праздничной еды и несложном покрое тщательно оберегаемой вульгарной одежды, о простых приемах прямодушного ухаживания, и еще более очевидных способах любви и страсти.

Дело в том, что лестница в семиметровое Женино гнездовье на втором этаже, завершалась совсем маленькой, словно насест, верандой, лихо сбитой из тонких досок внахлест, и я много чего узнал и услышал, припадая к щелям этого жалкого убежища, куда была всунута офицерская кровать, то ухом, то оком, то носом.

Торцевая стенка, вся в сучках и задоринках, выходила на крышу невысокого сарая.

Подняться на сарай совсем не составляло труда.

И вот об этом-то и пойдет дальше речь.

Легко представить затхлое вечернее желе воздуха, заполняющее всю каморку. Затхлое потому, что там справляют веселую малую нужду в пустое ведро из жести самой подходящей отзывчивой пробы. Не унимая тихое неразборчивое пение или просто мурлыканье.

Мне видны были только мягкие плечи женщины, вэобразный вырез легкого прекрасного платья, голова в бигуди под газовой косынкой и выбившиеся светлые прядки.

Мне слышно как скрябает нож по сковороде, отдирая нагоревшие торосы еды. Что же там? Макароны? Гречневая каша? Картошка?

Мне совершенно безразлично выражение ее лица при этом, я не желаю это видеть.

Я никогда не подозревал ее в обжорстве, неопрятности, скопидомстве и прочих мелких бытовых грехах. Я вообще воспринимал ее как чистый образ какой-то телесной щедрости. Образ, которому соприродно лишь легкое и здоровое безупречное бытие. Все темное простиралось где-то там, за границами моего зрения и, следовательно, разумения.

С тазом, полным разнокалиберной, посрамленной посуды, наваленной звенящей грудой после ночной пирушки, Женя шествует через весь двор.

Будто она несет дары, чтобы совершить жертвоприношение.

Она прелестна, потому что не знает, что на нее смотрят.

Как она делила вольер крохотной комнатки, когда на выходные и праздники туда подселенцем заявлялся подлец-отпрыск, маленький саблезубый хищник, научивший меня этому сладкому детскому вуайеризму через тонкий лучик сквозь каверзу сучка? Это совершенно непонятно.

Он громким шепотом, улыбаясь, осклабив ровные рекламные резцы, повествовал глядя мимо меня, как они там «все» спали на одной койке по-походному.

Кто «все»?

Как «по-походному»?»

Это когда он сам – у стенки носом в коврик, чтоб не глядел, мамка в середке, и гнусный, весь покрытый волосней хахаль-ухажер, третьим, с края, чтоб свободно покурить среди ночи. Офицер, понимаешь ли! Спальное место на веранде в теплую пору года обычно бывало тоже занято. Подругой или кем-то там еще.

«Остонадоели суки мне своими трахами долбанными!»– жаловался он, сверкая звериными глазами.

Но больше всего мне нравилось, когда Евгения просто одиноко стояла, заняв большую часть моего зрительного поля, ограниченного сучком. Почти не шевелясь в дряблом вечереющем свете. Как изумительное видение, равное робкому свету, который ее пестовал.

Она будто левитировала посредством его слабеющей силы, почти просвечивая.

Я видел что-то сквозь нее. Будто она была изношена, но не как носильная вещь, а как сезон, время года, как ритуал, повторяемые бессчетное количество раз, и поэтому уже светла на просвет.

Будто я сумел спуститься по течению ее смутной и одновременно прозрачной незатейливой жизни. Ничего там не обнаружив, так как не свидетельствовал ничему.

Я проницал ее женскую суть, ведь она совсем не задерживала моего взора.

Иллюзия присутствия и свидетельство невозможности…

Я чувствовал себя маленькой белкой, взглядывающей на образы опасного мира из уютного овала крошечного дупла.

В мультипликационном сочном лесу, где все кончается хорошо.

Будто я жил этой ее прозрачностью.

К ней частенько заявлялась нарядная похабно накрашенная подруга. С одним, реже с двумя мужиками. Совершенно ущербная и корявая голенастая дылда рядом с нею. Словно выкорчеванное корневище.

Они с Евгенией в любое время года в легких еле запахнутых халатиках по несколько раз за вечер бегали в главный туалет, минуя весь двор. Стыдливо, как-то сдавленно смеясь, курлыкая, бултыхая какими-то фельдшерскими аксессуарами в детском жестяном ведерке для песка. Как заигравшиеся во врача девочки, которых бдительные взрослые прогнали из песочницы.

Быстро и стремительно, как вилиссы во втором акте Жизели.

Я видел и слышал через микроскопический окуляр также и их жаркие упражнения с могучим голым кавалером. На гвозде висел китель, пиджак или спецовка и я считал звездочки на погонах или пуговицы. Но Евгения всегда светилась не то что бы невинностью, а уж невиновностью точно. Ее словно вовлекали во все эти игры насильно. Обманным путем, когда отступать было некуда. Будто она поддавалась только потому, что была не в силах отказать в любезном приеме своим гостям. Будто так было положено по сюжету. Ведь не идти же ей ночевать из своей собственной комнаты во двор, на улицу.

– Тише! Тише! – невидимо шелестела она из-под навалившейся ухающей мужицкой горы.

Вообще-то они мне казались персонажами другого далекого мира. Словно микробы. И я, не видя их, еле сдерживал взволнованное дыхание, боясь заразиться какой-то особенной неизлечимой моровой язвой, бегущей по воздуху от них ко мне. Я не хотел быть на их месте, я хотел, чтобы мне никто не помешал смотреть и плавать в мутном воздухе вокруг них уксусной мошкой.

Из темного кислого мира другой невидимый голосок подруги лепетал в низком регистре:

– Ах, у меня у меня какая вот уха!

Что за «уха»? Может быть, «ухо»? «Потроха»? «Чепуха»? «Шелуха»?

Этого списка рифм не расшифрует теперь никто.

Вообще-то, Евгения больше всего походила на черно-белую фотографию невесты. Особенной невесты, которая еще и не жена, но уже вдова, как-то одномоментно. Ее словно сняли в гордом одиночестве. Стоящую в полный рост, облокотившуюся на высокую спинку пустого конторского стула. Словно на прошедшее время, которое каким-то непостижимым образом одеревенело в виде седалища. На фоне романтических складок вульгарного тюлевого занавеса. В некоем волшебном ателье.