Книга Время спать - Дэвид Бэддиэл

Я впервые увидел Элис три года назад. К моменту нашего знакомства она уже два месяца встречалась с Беном. Для него это был абсолютный рекорд. Бен не мог поддерживать отношения дольше двадцати пяти минут. Дело не в ветрености, просто у него были сумасшедшие запросы. Чтобы встречаться с Беном, девушке приходилось пройти целый ряд самых разных тестов, причем таких сложных, что многие его бывшие подруги подались придумывать вопросы для интеллектуальных шоу. Насколько я понимал, чтобы провести с Беном больше, чем одну ночь, от девушки требовалось следующее: отличные результаты школьных экзаменов, университетское образование в области английской филологии (в крайнем случае — французской филологии или биохимии), степень магистра или кандидата каких-нибудь гуманитарных наук, глубокие познания в сфере кинематографа, телевидения и всех остальных проявлений современной массовой культуры, умение не задумываясь выдать остроту в духе Оскара Уайльда, ну и сиськи невероятных размеров. К сожалению, подавляющее большинство женщин, с которыми он встречался, подходили только по последнему параметру (но зато как подходили — это надо было видеть!). А потом вдруг три года назад он появился с Элис. Выглядело это примерно так:

— Гэйб, это Элис.

— Привет, приятно познак…

— Она на отлично сдала школьные экзамены, написала кандидатскую диссертацию по Расину и сотрудничает с одним серьезным журналом о кино.

— Правда? И как… подожди-ка, да у тебя еще и грудь чуть ли не пятого размера! Вот это да!

То есть я на самом деле этого не сказал, но подумал. Подумал за мгновение до того, как в голову пришла другая мысль: «Я влюблен. Я узрел лик Елены Прекрасной». Тысячи голубей выпорхнули из моего сердца, я был готов поверить в Бога, я верил в Бога, верил!

— Бен, — спросила Элис, — у тебя что, встает, когда ты пересказываешь мое личное дело?

А еще я верил в слова, производящие такой эффект. Они не совсем в духе Уайльда, но вы еще кое-чего не знаете об Элис — и никогда не догадаетесь. У нее голос секс-ангела. Такой голос редко встречается. Это не сочащийся спермой шепот с платных телефонных линий, а голос, при звуке которого хочется окружить женщину заботой и вниманием, никогда не выпускать ее из своих объятий и, конечно, трахнуть, но сделать это нежно. Прислушайтесь: то едва слышимый стон, то плач маленького ребенка.

Я смотрел на Элис, слушал ее, и меня вдруг взбесило, что она будет с Беном, что она вообще будет с кем-то. Она не была реальной женщиной, она была платоновским идеалом женщины, небрежным воплощением мечты. И какие у нее были сиськи! Вот незадача: сколько я ни грезил Элис, я никогда не забывал про ее сиськи. Иногда мужчина так увлекается женщиной, что перестает воспринимать как сексуальный объект: свидетельством их любви становится то, что он на нее не дрочит. Но иногда, когда дрочишь и дело идет к концу, воображение выходит из-под контроля, и поезд воспоминаний и притворства сходит с рельсов, несется вниз, к скоплению людей, вызывая неимоверные разрушения. В семидесятых существовала такая передача на телевидении, где глухих детей знакомили с произведениями искусства. Там было колесо с картинками, и оно крутилось, останавливаясь на одной из картинок. Когда пытаешься представить что-то подобное, то в какой-то момент утрачиваешь контроль над этим колесом, его не остановить — оно бешено крутится, тик-тик-тик-тик-тик-стоп, а когда останавливается, ты видишь лицо, которое сидит в твоей сексуальной подкорке (в девяноста девяти случаях из ста это не твой партнер — в экстазе ты готов признать свою вину). С этого момента мое колесо всегда останавливалось на лице Элис — женщины моей мечты.

Они поженились прошлой весной в Мерилбоне. Поговаривали, что церемония будет происходить в синагоге, но поскольку Элис наполовину негритянка, а еврейской крови в ней нет ни капли, раввин запротестовал, и им пришлось просто зарегистрировать свой брак в загсе. У меня всегда было непростое отношение к браку (точнее, к процессу бракосочетания, хотя все говорит о том, что и сам институт брака далеко не идеален), всегда были неприятны родственники, сидящие и изливающие на остальных потоки самодовольства и умиления тем, что молодые таки решились. Самое смешное, что тяжелее всего мне далась именно эта свадьба. Бен и Элис, по-моему, немного перегнули палку, придумав собственные клятвы — ну неужели этого чертова «любить, пока смерть не разлучит нас» было мало? А когда дело дошло до фразы: «Если кто-нибудь в этом зале знает причину, по которой эти люди не должны соединиться в браке, пусть говорит сейчас или молчит вечно» (в этот момент, как известно, каждого человека в зале загса, синагоги — не важно чего — так и подмывает что-нибудь выкрикнуть), — я так сильно кусал кончик языка, что у меня даже пошла кровь. Единственным утешением на этом мероприятии было то, что Элис, будучи современной женщиной, решила оставить девичью фамилию Фридрикс. Я убеждаю себя, что, нося другую фамилию, она не полностью принадлежит Бену.

Вечером, прежде чем отправиться навстречу своим страданиям, я трачу уйму времени, чтобы выглядеть хорошо, не создавая при этом впечатления, будто я потратил уйму времени, чтобы хорошо выглядеть. Труднее всего уложить волосы так, как они лежали — я уверен в этом — за мгновение до взгляда в зеркало: немного беспорядочно, но все равно симметрично, с ниспадающей челкой — знаком свободолюбия и уязвимости. В зеркале, однако, я вижу смесь гомика и сутенера; волосы вьются, будто мне на лоб прилепили усы циркового силача. Пытаюсь исправить ситуацию, но перебарщиваю с гелем, так что приходится смывать его, поскольку челка теперь прилипает к голове и создается впечатление, будто на мне разодранная черная шапочка для душа. Проклинаю Бена за то, что он не пригласил меня вчера, я бы тогда успел побриться и к сегодняшнему вечеру оброс бы замечательной и, естественно, небрежной щетиной. Не то чтобы я своим видом хотел сказать: «Эй, я великолепно выгляжу, хотя и пальцем не пошевелил», дело даже не в отчаянном стремлении стать Элис хоть немного нужным — этого отчаяния не понять даже изголодавшимся людям, заблудившимся во льдах. Больше всего меня угнетает, что я не могу рассказать ей о своей одержимости. Это как соль, посыпанная на рану моей бессонницы. Ночь за ночью я лежу, уставившись в потолок, снова и снова смотрю фильм о грядущей катастрофе: та нить, что соединяет меня с братом, нить из ничем не омраченного детства оборвется. Но самое ужасное — я тогда не смогу нормально общаться с Элис. Сейчас хотя бы вижусь с ней; мне больно, сердце разрывается, но между нами нет глухой стены, нет неловкости, в голове не вертится мысль: «Наверное, мне лучше уйти». Я плачу, но слезы текут не по лицу, а где-то внутри, где она точно не может их видеть. Когда я рядом с ней, моя любовь связана по рукам и ногам, заперта в клетку. Но даже закованный в цепи, пою, только очень тихо.

Уже собираюсь уходить, но Ник восклицает:

— Ни хрена себе! У тебя что, свидание с Мишель Пфайффер?

Очевидно, над маскировкой я поработал недостаточно тщательно.

— Нет, я просто собрался…

— К Бену с Элис?

Ник знает об Элис. Как-то ночью, захлебываясь в водке и слезах, я выложил ему все начистоту. Мы тогда сидели, обмениваясь обычными дурацкими сантиментами: о детской гомосексуальности, о ненависти к родителям, о том, что оба могли бы стать профессиональными футболистами (стоило только захотеть), — как вдруг, по одному богу известной причине, я взломал ящичек в собственном сердце и достал оттуда свое сокровище. Теперь, конечно, жалею об этом и боюсь, что в один прекрасный день в присутствии Элис он выдаст что-нибудь вроде: «А ты знала, что Габриель влюблен в тебя?»