Книга Песни мертвых детей - Тоби Литт

— Я вас не люблю, — говорил он им. — Вы не мои родители. Мои родители умерли. А вы дубье.

Этим заклинанием Мэтью старался пользоваться как можно реже, чтобы оно не утратило своего травматургического действия.

Увы, Миранда, что обыкновенно для младших сестер, во всем подражала брату.

Она так часто повторяла «Мои родители умерли», особенно учителям в школе, что ее даже отвели к специальному доктору, который, как рассказывала она потом Мэтью, задал ей много-много вопросов, но стетоскоп даже не достал, чтобы послушать ей сердце. (А это значит, что она чокнулась. Если ты ходил к доктору, а он не слушал тебя трубкой, то, значит, ты чокнулся.)

— Мы волнуемся, если ты не приходишь до темноты, — говорили бабушка и дедушка Мэтью. — Мы начинаем думать, что с тобой случилось что-то ужасное.

Мэтью знал, что они имеют в виду под «что-то ужасное» — «то, что случилось с твоими мамой и папой».

Но он лишь отвечал:

— Да не будьте вы таким дубьем. Я не один. Мы всегда вместе. Никто нам ничего не сделает.

Лежа под деревом, Мэтью подумал о том, что он пропустит, если прямо сейчас умрет. Он знал, что бабушка с дедушкой собираются провести тихий семейный вечер, которые он так ненавидел. После гонки с колясками ему полагалось прямиком отправиться домой. Все, что последует затем, слишком предсказуемо.

В четыре часа — чай. Бабушка с дедушкой всегда пили «Эрл Грей», который, на вкус Мэтью, напоминал кошачью мочу. К чаю будет лимонный бисквит и «песочные пальчики» — для детей. Бабушка с дедушкой станут приставать к Мэтью и Миранде с вопросами: о школе, об отдыхе, о заданиях на дом. А Миранда примется трещать, что одни ее подружки рассказали о других ее подружках. (Она была всего на год младше Мэтью, но этот год был как вечность.) В отличие от сестры Мэтью относился к тихим семейным вечерам как к подготовке. Он представлял, что его взяли в плен за вражеской линией фронта и русский Полковник и его жена, заговаривая ему зубы, пытаются вытянуть из него подробности об операциях союзников. Он не должен ничего выдать. Он знает, что потом его ждут пытки. Потребуется все его мужество и умение держать язык за зубами. (Имя, звание, номер. Ничего больше.)

После пяти начинается тихий семейный вечер, и Мэтью с Мирандой отправляются на кухню — помогать бабушке с ужином. Обыкновенно на ужин вареная ветчина, вареная картошка и вареные бобы в белом соусе. Мэтью все это на дух не переносит, а Миранда панически боится бобов. (Она думает, что это жуки, которым поотрезали лапки.)

Около шести вся семья садится на диван. Именно в тот момент пытка и начинается. Дедушка Мэтью достает из серванта альбом с фотографиями. Альбом единственный. В их семье никогда не практиковали фотокульт. В центре кремовой обложки из искусственной кожи золотыми затейливыми буквами вытиснено: «Воспоминания». Альбом начинается с двух священных портретов — прабабки и прадеда Мэтью и Миранды с материнской стороны. Вылитые викторианцы. Мэтью убежден, что не имеет с ними ничего общего. Вообще-то он никогда не верил, что это фотография его прабабушки. Ведь мать бабушки должна быть в точности как бабушка и так далее — во глубь веков. Всегда одно и то же, никаких отличий. Далее шли фотографии бабушки Мэтью в детской коляске и дедушки на велосипеде. Остальные фото бабушки и дедушки сделаны на морском причале. По три снимка на каждый год: по одному на каждый летний банковский выходной. Некоторые фотки с дурацкими волнистыми краями. Затем шли поблекшие детские снимки матери Мэтью и Миранды. Черно-белые фотографии размером с четверть современных и с глупой белой каемкой. Мэтью наблюдал, как мать постепенно перестает быть похожей на Миранду. Школа. Команда по хоккею на траве. В парке. Потом появился отец Мэтью — рядом со спортивным автомобилем. Почти следом шли свадебные снимки. Мэтью терпеть их не мог, особенно тот, где мать, скривившись, пилит каменнyю глазурь на свадебном торте. И вдруг, ни с того ни с сего — фотография, которую Мэтью ужасно ценил, единственная фотография: отец в военной форме во время службы в армии. Бабушка с дедушкой никогда на ней не задерживались, думая, что Мэтью с Мирандой не терпится посмотреть на свои младенческие снимки. Разумеется, Мэтью предпочел бы увидеть их в последнюю очередь, если вообще предпочел бы. После нескольких страниц с изображением младенцев, ходунков и дней рождений лежали маленькие квадратные газетные вырезки. Бабушка с дедушкой переворачивали эти страницы быстро и без комментариев. Далее оставались лишь школьные фотографии Мэтью и Миранды и совершенно кошмарный снимок «всей семьи» (без настоящих родителей), сделанный в студии местным фотографом. Миранду он заставил изогнуться, словно она светская дама. Где-то в этом месте Мэтью обычно говорил:

— Я проголодался.

Альбом аккуратно возвращался в шкаф. Все шествовали в столовую. Или в «переднюю гостиную», как иногда ее называл дедушка Мэтью. Бабушка всегда смеялась и говорила на это:

— Как изменились времена.

Вечер продолжался с еще большим количеством невыносимых ритуалов. За появлением на столе моркови неизменно следовало высказывание, что морковка помогает видеть в темноте. Их вечно отчитывали за то, что они загребают горошек вилкой. Самым тяжким грехом считалось держать нож как авторучку, впрочем, нет, согбенная спина и локти на столе были преступлением посерьезнее.

Надо ли удивляться, что после часа подобных мук Мэтью отчаянно хотелось вырваться на волю, провести на улице остаток светового дня, насладиться последышами дневного тепла и поговорить с нами.

Но ритуал тихого семейного вечера не позволял таких вольностей.

Во-первых, требовалось вымыть посуду. Затем вытереть ее и поставить на место. Остатки еды следовало снести вниз и выкинуть на компостную кучу. Домашние дела множились: убрать спальню, начистить обувь, подержать клубок шерсти, сложить мозаику.

— Разве не чудесно провести время вместе? — спрашивала бабушка.

v

Бездыханного Мэтью обеспокоила новая мысль: «Я хочу что-нибудь сказать, прежде чем умру. Я хочу сказать предсмертное слово Команде».

Что сказать, Мэтью вообще-то не знал. Зато знал, что его слова станут памятным и поворотным событием для трех оставшихся членов Команды.

Мы внимательно вслушивались в его беззвучное шевеление губами. И у каждого имелось свое толкование этой беззвучности. Эндрю решил, что Мэтью шепчет «конец», Пол — «отец», а Питер — «свинец».

Из транса нас вывели громкие приветственные крики на дороге. Внезапно мы ясно поняли, что делать.

— Стойте здесь! — распорядился Эндрю.

И почти в то же мгновение Пол с Питером объявили:

— Мы останемся здесь!

Эндрю зигзагом обежал розовые кусты и рванулся по мощеной дорожке.

Мы опустились на колени рядом с Мэтью и шшептали все слова утешения, какие только имелись в нашем арсенале.

Когда Эндрю выскочил на дорогу, коляска его отца находилась примерно в двадцати ярдах. Разрыв между ним и коляской отца Пола составлял всего дюжину футов, а может, и того меньше. Никогда еще Эндрю не видел отца таким распаленным, даже разъяренным. Его взгляд был прикован к финишной линии, пусть та и скрывалась пока за гребнем последнего невысокого холма.