Книга Пьяно-бар для одиноких - Поли Делано

Болеро, слезы, драки. Это он, гад, первый увел Ванессу. Нет, вернее, первый, кого увела Ванесса. Драки и слезы. Ох этот чертов Усач!

ГЛАВА II

Когда все увидели, как я, опираясь на костыли, с ногой в гипсе неуверенно продвигаюсь от дверей к пианино, то первым, кто встал со своего места, был Хавьер, оборвавший музыкальную фразу на середине.

— Что с тобой случилось, дружок? — спросил он, обнимая меня.

Следом за ним со мной здоровались все по очереди, задавая этот уже почти раздражавший меня вопрос:

— Что случилось?

Ну действительно — что? Казалось бы, кто, как не я, должен это знать, но представим, что мне так и не удалось уяснить все до конца! И в таком случае любое мое объяснение будет совершенно беспомощным, как, впрочем, и я сам, после моего падения, после жутких болей, после операции, после тяжелой депрессии, в которую я вкатился по милости всего того, что разом перечеркнуло маячившую на горизонте поездку, интересную работу, долгожданную встречу с друзьями, прогулки на свежем воздухе, дыши не хочу. И, скажем прямо, осложнило мои и без того сложные сердечные дела. «Что с тобой случилось?» — спрашивали, по-моему, все, кроме гринго, который смотрел на меня испытующе, с недоверием, а я тем временем говорил каждому что-то другое, отшучивался, придумывал новую версию, способную хоть отчасти объяснить мой странный вид, да и вообще, подумаешь, дело ерунда — музыку, Хавьер, ну-ка, Гойито, коньячку, и «Catari», пожалуйста, мадам Рут, ах, этот милый моей душе бар, ну до чего приятно вновь увидеть наше «хвостатое» пианино после всего, что случилось, как говорил я себе, стараясь вникнуть, продумать, понимаешь ли, все до конца, ведь, по сути, падение падению — рознь, и даже само слово, само понятие имеет разный смысл, в зависимости от обстоятельств. Вот, к примеру, падение Хорхе — он совершенно спился после того, как обнаружил своего любимого кота с кишками наружу и узнал, что это дело рук его родного братца. Или моя... ну, скажем, жена с ее тяжелыми неврозами: она впала в такое состояние вроде бы внезапно, но думаю, это следствие запущенной психической травмы, полученной еще в детстве, которая — раз! — и подставила ей подножку. А грехопадение Адама? Отсюда и лоб в поту, и всякое такое, и та молоденькая тангера[9]... Эту платную птичку чуть было не сцапал полицейский, придурок, который проходил мимо, ну а в роли спасителя оказался некий м. П. (впрочем, лучше бы сказать сразу, дабы не впасть — заметьте, «не впасть», — в позу, не актерствовать, что м. П. — это всего-навсего мудак Поли), однако хватит распространяться на эти темы, хотя есть еще потрясающий Ниагарский водопад, обратите внимание — «водопад», короче, вернемся к моему падению. У меня-то выскочил мениск, и я так стонал от боли, что теперь, когда это позади, хочется сказать: да нет, ну что вы, ничего страшного, даже, если хотите, очень забавно, ведь я упал не где-нибудь, а на молу в Санта-Монике, в Калифорнии, а это уже другой коленкор, не правда ли, и еще прибавьте, что м. Поли вовсе не живет в Санта-Монике, а приехал туда на несколько дней по делам и, самое смешное, это произошло почти сразу, не успел он приехать... Нет, кроме шуток, почти сразу! Ну хоть каплю сочувствия! Где ваше милосердие?

Однако, пожалуй, не имеет никакого смысла рассуждать о падении Поли, если нет никаких предварительных сведений о нем самом, пусть самых общих, самых кратких, но только с условием: без этой мутоты насчет того, где родился, где учился, кто первая жена, кто — вторая, кто, наконец, третья, какая профессия, куда ездил — словом, ничего из этих автобиографических клише, которые по сути мало что дают для понимания человека (да вообще это задача трудновыполнимая, не так ли?). Ну что собой представляет м. Поли? Он, поверьте, вовсе не склонен к самоубийству. И не законченный котяра. Существует много подходов к дефиниции, и при их путанице нужен особый настрой, нужна особая устремленность, чтобы не отказаться от этой затеи. Нужно хотя бы нацелиться на решение первого вопроса, даже если он, на первый взгляд, не имеет прямого отношения к делу, вроде бы из другой оперы. Итак, если м. Поли действительно приезжал в Санта-Монику, то, спрашивается, зачем он попер на мол в такую рань, в шесть утра — это более-менее точное время его падения, как утверждали врачи, да и сам пострадавший. И тут стоит покопаться кое в чем, пусть даже в его собственной совести, а не довольствоваться самыми примитивными объяснениями. В качестве отправной точки возьмем весьма существенную посылку: м. Поли действительно был на молу Санта-Моники, но отнюдь не потому, что изошелся тоской по морю, и не потому, что он мечтал услышать наконец успокаивающий шум волн. Оставим эти банальности на потом, для них всегда есть время и место.

Зачем же он туда притащился? Уже есть разные версии, хотя я, признаться, пропускаю мимо ушей весь этот бред (а наплели черт-те что!) и предлагаю свою версию, вполне, по-моему, убедительную, основанную, как вы сами понимаете, на моем давнем знакомстве с персонажем. Есть версии и версии, говорил он, ибо злые языки — а их навалом — пустили слух, что ситуация была вполне определенная, это повторяется с нажимом — определенная: угар страстей, алкоголь и т. п. Словом, Поли был не один. А коль скоро всем известно, что в нескольких милях от Санта-Моники находится прелестное местечко под названием Голливуд, которое вызывает столько слез, ужаса и смеха у всего человечества, а главное — подарило этому человечеству столько радости, да и помимо всего, там, в Голливуде, на каждом шагу магазинчики, бары, рестораны, и в некоторые из них захаживают обалденные женщины, ну допустим, белокурая Мэрилин, или сладостная Пиа, или даже несравненная Гали, представляете — несравненная Гали! — то уже можно, в конце концов, прикинуть, какие прекрасные шансы возникли у м. Поли, когда он, уже весьма огрузневший мужик, вошел в «Fanny Valentine»[10]и, оценив наметанным глазом обстановку, спикировал к столику, за которым сидела молодая женщина и кончиком языка облизывала края рюмки. Длинная лебединая шея, большие темные глаза, белые руки, уголки губ, опущенные в ангельской улыбке с примесью садизма. Ба! Неужели она? Поли, возжелав в этом убедиться, решительно подходит к ее столику, молча — скажи! — выдергивает сигарету из ее пачки и зажимает губами. «Ты кто?» — спрашивает он, выпуская кольца дыма. Она на него смотрит, тепля улыбку, которая переходит в гримасу сожаления, неспешно отпивает глоток зеленой жидкости и, склонив голову к поднятому плечу, говорит то, что для всех куда очевиднее, чем заходящее над океаном солнце, словом, говорит, не веря, что кто-то из смертных может не знать, — какая прельстительная естественность в ее жестах, так бы и стиснуть ее в объятиях, заласкать до одури! — «Я — несравненная Гали, а ты кто?» М. Поли, сверкнув одной из самых победных улыбок, тотчас взлетает на вершину пошлости: «Я? Хе-хе, я... последняя любовь красотки Гали». И вот они сидят вдвоем, глядя друг другу в глаза, она — воплощение чистоты, а он, как всегда, очень настроен, хоть сейчас готов на любые забавы... И теперь дело только за воображением (шампанское, долгие поцелуи, слабое сопротивление, постель) — все события разворачиваются, само собой, под стерегущими взглядами Кларка Гейбла, Богарта, Дастина Хофмана, и все идет путем до того момента, когда он, м. Поли, свалился на молу, то есть через пять часов после знакомства с кинозвездой. Но давайте хоть на время запрем на крючок наше воображение, пора же, в конце концов, разобраться в некоторых вещах, пора разобраться и в самом Поли, ведь он, право, не более чем предмет, вещь! Стало быть, надо вернуться к предварительным данным и для начала сказать, что этот жалкий тип вдруг открыл для себя (вдруг не вдруг, а между двенадцатью ночи и пятью утра), что он потерял решительно все, что с какого-то времени он не жил, а терял, именно терял все. И хотя это все — нечто смутное, растяжимое, мы попробуем увязать воедино два-три момента, взглянуть на то, что, собственно, потерял этот несчастный Поли. Первым номером идет страна. Нет, сами по себе страны не теряются, но в наше время, при военных переворотах, диктаторских режимах и всем прочем, есть немало людей, которым заказано вернуться на родную землю, а это, если хотите, самая первая и самая большая потеря, и она — начало, она ведет к другим потерям, только для каждой свой черед, это яснее ясного. Потому что Поли, потеряв страну, теряет, как многие, свою жену, а его жена теряет м. Поли, ибо они уже на разных рельсах, им не встретиться, и еще он теряет своих детей (и не в том дело, что они уехали, что их нет рядом, а в том, что они взрослеют без него и все такое) и теряет своих немногих друзей, которые теперь в полном смысле слова раскиданы по пяти континентам, и переписка с ними скудеет, еле теплится, сходит на нет. И вот так, собирая эти потери одну за другой, бедный Полито с полным правом смог прийти к выводу, что он потерял практически все имеющее хоть какую-то ценность. Ну почти все, кроме способности смеяться. Потому что, когда пропадает смех, тогда конец, полная безнадега. Другими словами, пока есть хоть малейшая способность смеяться, пусть на самом донышке, еще не все потеряно, не все. И если Поли не потерял вкуса к смеху, значит, мы вправе вообразить многое из того, что произошло в те рассветные часы на молу. Вообразим хотя бы, что после внушительной дозы спиртного, после стольких «А помнишь?» м. Поли вместе с другом, который живет в Санта-Монике, решили выпить последнюю бутылку не иначе как в море, хотя это вовсе не то море-океан с темно-зелеными водорослями, которое в далекие времена сулило им обоим большое будущее. Ну да, бывшие одноклассники, и вот встретились в эмиграции — ей, похоже, нет конца, — шутки, анекдоты, смех до упаду, и вдруг — пожалуйста, они уже на молу и затеяли играть в любимую игру детства «Кто главнее». «Я делаю, ты — повторяй», и что тут удивительного, в самом деле, если этот растолстевший Поли гогочет во все горло у самого моря, грозясь поднять своего дружка на плечо и сбросить в воду («Я тебя сброшу». — «Только попробуй»), и тут этот Поли точно взбесился, ну крыша поехала, взвалил на спину — девяносто килограммов! — своего старого товарища по играм на переменках, на улице, в компаниях и, развернувшись, вдруг рухнул на камни. В общем, нате вам — перелом. Да мало ли какие версии могут пойти в ход! В том числе и та, что теперь гуляет по городу насчет его разгневанной подружки Хавьеры: мол, эта лихая мадам, уему нет, встретила подгулявшего м. Поли ночью в Беверли-Хиллз, потащила прямо в отель, где после вполне доступных нашему воображению предварительных забав («сыграть на розовой флейте» и т. п.) стиснула в бедрах его колено да так дернула в чаду страсти, что случился этот проклятый перелом. Н-да, сойдет любая версия, бери на выбор! Но все они, разумеется, совершенно несостоятельные, ибо никто не знает и знать не может, что живчик Поли, этот улыбчивый дядя, спешил на рассвете к берегу с убийственно тайной мыслью, которая в принципе противоречила его жизненным позициям и запросто может исказить его образ, повести читателей по касательной, а не вглубь. Словом, жизнерадостный и улыбчивый Поли, выпив одну-единственную рюмку коньяка, надвинул на уши шапочку, какие носят греческие рыбаки, и сказал своему другу, что хочет пойти один. К полуночи он уже ус-пел рассказать обо всех своих потерях, так что тот, безусловно, все понял и не стал обижаться.