Книга Непричесанные разговоры - Айла Дьюар

Сейчас Эллен кажется, что все это происходило сто лет назад, когда она была другим человеком, – еще до Коры, Дэниэла, Эмили Бойл и Чиппи Нортона. Чиппи, разумеется, плод ее фантазии. Но среди всех придуманных ею персонажей он самый любимый и самый удачный. Этот мечтательный увалень на самом деле главнее всех. Это Чиппи платит за квартиру и отопление, покупает Эллен одежду, продукты, французские сигареты и русскую водку.

Грома она впервые увидела в марте. Ее звали тогда Эллен Дэвидсон – Дэниэл Куинн появится в ее жизни лишь через много лет. Эллен как сейчас помнит ту ночь, когда умер отец. Помнит каждый миг, каждый взгляд – нахмуренные брови матери, улыбку паиньки-сестры Розалинды, когда та доела печенку и дочиста вылизала тарелку, заслужив миндальный пирог; каждый звук – и приглушенный гул телевизора, который Розалина оставила включенным в гостиной, и звон кастрюль на кухне; все запахи – и подгоревшей печенки, и свежевыглаженного белья. Этот кусочек воспоминаний можно воскресить в памяти, когда тебе плохо, чтобы еще сильнее себя помучить.

Был вторник. А это значило, что в домике с верандой и двумя спальнями на Уэйкфилд-авеню на ужин печенка, а после ужина – ванна. Эллен печенку терпеть не могла и ела всегда медленно: не спеша нарезала ненавистное мясо на мелкие кусочки, размазывала по тарелке и ждала, пока мать выйдет из-за стола. И под укоризненным взглядом сестры отточенным движением сваливала печенку в полиэтиленовый пакет, который всегда держала наготове по вторникам. Туго свернув, Эллен прятала его под свитер. От пакета с печенкой исходило тепло. Чуть погодя Эллен закапывала его в саду. До сих пор вид дряблой, окровавленной печенки на прилавке у мясника вызывает у Эллен приступ тошноты.

Отец в тот вечер вернулся домой поздно. Не снимая твидовой куртки, в которой он водил машину, рухнул в кресло у камина (это было его кресло, и больше ничье) и пожаловался на головную боль.

Мать поставила на стол тарелку с его порцией печенки, глянула на него озабоченно, сдвинув брови.

– Значит, ужинать не будешь?

Отец покачал головой.

– Вымой посуду, Эллен, – велела мать. Эллен возмутилась. Она ведь, как положено, избавилась от печенки, проглотила обязательный кусочек хлеба и теперь ждала миндального пирога. – Вымой посуду, – повторила мать не терпящим возражений тоном.

Эллен нехотя поплелась на кухню, наполнила раковину горячей водой, капнула жидкости для мытья посуды и затеяла морской бой с тарелками и чашкой. Розовая чашка с золотой каемкой – вражеская подводная лодка, она притаилась на глубине и ждет, когда над ней пройдет мирная тарелка. И готовит удар. Бум, плюх! Торпеды со стороны порта! Эллен прижималась животом к раковине, чтобы пакет не выпал. Печенка остывала, от нее срочно надо бы избавиться.

– Господи, Эллен, ничего-то ты не можешь сделать по-человечески! – Мать вошла в кухню и, оттолкнув Эллен от раковины, принялась за работу. – Иди купаться!

– Но ведь еще рано. Как же моя любимая передача? Я хочу посмотреть телевизор.

– Марш, я сказала!

Отец стонал. По пути в ванную Эллен бросила на него взгляд. Землистое, мокрое от пота лицо. Отца явно только что вырвало, голова запрокинута, рот приоткрыт. Руку он прижимал к груди, дышал с трудом, хрипел. Взглянув на Эллен, он окликнул ее: «М-м-м…» Отец всегда звал ее так. В доме вечно толпилось столько девчонок – его дочери, их подруги, соседские дочки, – что все стали для него на одно лицо. Разумеется, он знал, что Эллен – его дочь. Но он невыносимо уставал. Работа отнимала у него все силы. При виде Эллен в голове у него всплывало множество имен, и он не всегда мог вспомнить, как ее зовут.

– М-м-м… – позвал отец.

Тот раз был последним, когда Эллен видела его живым и слышала его голос.

Эллен наполнила ванну, послушно разделась, сложила одежду точно, как учила мать. Для Жанин Дэвидсон величайшим жизненным достижением стала покупка маленького бунгало. Номер сто девяносто два по Уэйкфилд-авеню принадлежал к загадочному лабиринту типовых одноэтажных построек, выросших после войны. С того самого дня, как они с Дугласом въехали сюда, все свое время и силы Жанин тратила на сакральное поддержание порядка – по ее представлению, иначе в собственном отдельном доме и нельзя. Она до ужаса боялась, что в ней разглядят уроженку бедных рабочих окраин, недостойную этого благопристойного, холодного и невыносимо чистого домика. Потому-то Жанин и не позволяла себе расслабиться и порадоваться жизни и своей семье.

Мать Эллен свято верила, что для всякого дела есть свое правило. И в доме Дэвидсонов все делали по правилам, даже одежду в ванной складывали по правилам.

Под безупречно сложенную стопку одежды Эллен сунула печенку. Теперь ее не зароешь в саду. Придется запихнуть в портфель и по дороге в школу выбросить в мусорный бак. В животе у Эллен урчало. Есть хотелось отчаянно. Эллен с тоской подумала о миндальном пироге, все еще ждавшем ее на столе. Но ванна – тоже неплохо. Эллен продолжила игру в морской бой. Губка – вражеская подводная лодка, она притаилась за скалой (у левой коленки) и подстерегает мыльницу – мирный корабль с грузом бананов и сахарного тростника.

– Алло, доктор Филипс? Это миссис Дэвидсон, Уэйкфилд-авеню, сто девяносто два, – донесся до нее голос матери. Особенный голос, торжественный – для врача и страхового агента, который заходил по четвергам.

Эллен нравился их адрес. Как песенка. У-эйк-филд-а-ве-ню, сто-де-вя-но-сто-два. Широкая улица, вся в огнях. Одна среди десятков, сотен точно таких же. Только пошикарней, да еще и с полем для гольфа в конце.

– Мой муж Дуглас заболел! Его тошнит. Трудно дышать и… да… в груди. Спасибо. Дом на правой стороне улицы, сразу за автобусной остановкой.

Доктор Филипс приедет на «ягуаре». Эллен затаила дыхание: что-то случилось. Если затаить дыхание, все про тебя забудут и можно подглядеть, как взрослые занимаются взрослыми делами. Ее зовут Эллен Дэвидсон, ей восемь лет, у нее прямые темные волосы, карие глаза и худенькое личико. Больше всех на свете она любит Берта Ланкастера. А еще ей нравится светящийся шарик на ниточке и альбом наклеек с видами природы. Но самая заветная ее мечта – лошадь. Будь у нее лошадь, Эллен была бы самой счастливой на свете и ни о чем больше не просила, никогда в жизни. Каждый год она писала письма Санта-Клаусу и просила вороного скакуна с атласными боками, но так и не получила его. Каждый год на Рождество она выбегала утром в гостиную и выглядывала через окно в сад. «Пусть он будет там! Пожалуйста!» В мечтах ей виделось: конь стоит на газоне, за кустом сирени, вороной, величавый, бьет копытом, храпит и ждет ее. И зовут его Гром.

– Эллен, мы не можем завести лошадь, – твердила мать. – Где нам ее держать?

– В саду. Или в сарае, когда дождик. Рядом с газонокосилкой, ей там хватит места. Я буду за ней ухаживать. Чистить. Ездить верхом на поле для гольфа.

Этот разговор повторялся каждый год под Рождество. Каждый год Эллен мечтала, ждала, а мать вздыхала. И дарила дочери совсем не то. Настольные игры, новое платье, кукольный домик, карманный радиоприемник – ничто, ничто не могло заменить вороного жеребца с гладкими боками и густой гривой, который ждал бы Эллен за кустом сирени.