Книга Кунст (не было кино). Роман с приложениями - Сергей Чихачев

«…достает оттуда, просто так вот, посреди бела дня, прямо из багажника, а потом…»

«Ладно, – говорю, – но половину сейчас». А сам уже не заметил, это третья была или четвёртая. Сейчас, думаю, на хрен меня пошлет, потому что я-то ещё ладно, а вот из этих, которые в табачном смраде вокруг нас плавают, каждый второй за двадцатку удавится любым способом, как закажешь. Погуляют только немного – и удавятся. «Ладно, – говорит Он, – тогда поехали». Меня тут оторопь взяла: куда поехали?! День же, солнце шпарит, кто ж днём такие дела делает? А Он знай себе смотрит на меня, да так, что я обратно трезветь начинаю. Ладно, думаю, ничего, никакой псих дела днё м не делает, поехали…

«…прямо из багажника, а потом еще тесак достал, за пояс заткнул и на меня смотрит».

Вышли, смотрю – машина у Него. Сели, покопался Он чего-то, завёл, поехали. Мне уж и хорошо стало, как вдруг будто стукнуло – а половину-то Он мне не отдал! «Задаток, – говорю, – гони, как условились». Суёт Он мне полтинник. Мать честная, полтинник, настоящий, шелестит весь! Сейчас, думаю, мне из машины в самый раз бы сигануть, и пусть Он себе ещё кого-нибудь ищет. Но я сижу, чувствую – не могу бежать, как привязали меня. «Заедем в одно место, деньги оставлю», – говорю ему. Он посмотрел на меня искоса – лучше б меня крокодил за яйца цапнул, честное слово! – а взгляд такой знакомый-знакомый. Кто ж Он такой, говноед щедрый, мать его? Но поехали все-таки. Привёз я его в хибару эту кирпичную, выселенную-перевыселенную, без стёкол, поднялся наверх, смотрю – сидят, гаврики. Хвост только пасть открыл, как я ему полтинник тот сунул, да сказал пару слов. Вообще-то он ничего мужик, Хвост этот, здоровый, мог бы деревья руками валить, а он тут с нами валандается. Спросите, а чего это я деньги ему отдаю? – так вы попробуйте без этого, а мне лично опять на решётке жить чего-то не хочется, да и привык я к ним, ублюдкам, вроде как братья. Выхожу я, а Он сидит, ждёт. Сел я молча, поехали, и ехать оказалось недолго – минут десять всего.

Хвост, наверное, варежку свою ещё не прикрыл, а мы уже доехали. По дороге спрашиваю Его: «А чего за работа?» Даже после четвёртой интересно, от кого прятаться потом – от легавых или ещё от кого. Хотя это мне, в принципе, по барабану, потому что у Хвоста меня никто не найдёт – туда и днём-то лучше не соваться, а уж ночью…. А Он только глянул опять на меня и не сказал ничего. И тут как обожгло меня изнутри, словно крепкого стакан сожрал: мать твою, вспомнил я этот взгляд долбанный, помню я его! Да только теперь это без толку. Вот ведь ублюдок паршивый! Помню, что так же парень один на меня смотрел года два назад, только его-то я знал: он в камере кого-то зарезал, весь в кровище был, когда его по коридору волокли. Все притихли тогда, а он на меня взгляд этот бросил. Куда ж я смотрел-то, кретин, где мозги мои были, когда с Этим связывался?! Плохо стало мне от взгляда его. Смотрю и думаю: «Господи, неужели псих?!» Мне бы хоть из машины вырваться… А потом стало поздно – мы приехали.

3.

Он вылез из машины, открыл багажник, достал оттуда сумку здоровую и мне кинул, а я стою как привязанный, остолбенел прямо, и вижу, что Он ППШ достаёт оттуда, просто так вот, посреди бела дня, достаёт ППШ прямо из багажника; потом ещё тесак достал, за пояс заткнул, и на меня смотрит. А я одно в Его глазах вижу: пустоту чёрную и похоть, и знаю только – не убежать мне, достанет. Он сказал: «Иди». И мы вошли в этот магазин. Оказывается, мы около магазина встали, большого такого, одноэтажного, но большого. Девчонки-кассирши на выходе сидят, а за ними широкие продольные ряды тянутся. У меня ноги трясутся и губы, внутри стало пусто и холодно, и хмель весь прошёл, выветрилось всё. И только молю я Бога, чтобы не было этого ничего. Первой длинной очередью Он скосил тех, кто был к нему ближе. Автомат был без глушителя, но я не слышал грохота, а лишь стук – глухой и быстрый. Девки за кассами оцепенели и побелели, когда он развернулся ко второму ряду и, перерезав напополам очередью очкарика, который стоял ближе всех, стал убивать остальных. Я помню только женщину с тележкой: она была уже мертва, а тележка всё ещё дрожала от входящих в нее пуль. Потом настала очередь других: они падали с изумленными лицами, так и не успев понять, что происходит, ведь грохота не было, а полки с яркими товарами закрывали обзор. Я же стоял как пень, оглушённый, и только смотрел, как умирают люди. Внутри у меня было Ничто, и я не мог двинуться, когда Он, закончив стрелять, подошёл к кассиршам и перерезал им тесаком глотки, а потом, оскальзываясь на крови, что-то бормоча себе под нос, запустил им руки за пазуху – сначала одной, а потом второй. Через фонтан бившей из аорты крови я вновь увидел его глаза: в них плескалось, металось безумными огоньками наслаждение, которому нет названия. Он грубо толкнул меня, и я, как в трансе, открыл сумку, куда Он сгрёб все деньги из кассы, которая была залита кровью этих пигалиц, ссыпал всё в сумку и туда же лифчик зачем-то окровавленный бросил. Потом Он толкнул меня к двери… А на улице по-прежнему светило солнце, он открыл дверь какой-то машины и толкнул меня туда… я свалился на сиденье и кто-то внутри меня тупо отметил, что машина эта не Его – она угнана, а Он сел за руль, и мы погнали куда-то, и всё, что я видел – лишь дьявольское наслаждение в его глазах. Он свернул куда-то влево, дорога, прямая и светлая дорога, шла вверх, и мы неслись по ней, а навстречу нам летела машина легавых с мигалкой… И я опять ни о чем не думал, а только слышал скрежет и клёкот разбитого стекла и ощутил удар, а потом мы выровнялись и ехали дальше, а та машина ударилась о столб, перевернулась, и легавые уже вовсю горели в ней, когда этот кто-то внутри меня вдруг понял, что мы подъехали к моей трущобе, что в машине я один, и сумки нет, и тихо вокруг, и знойно как летом. Я вывалился на землю, сухую и пыльную, и с третьей попытки встал, потому что у меня тряслось всё, меня било изнутри, я рыдал, самыми натуральными слезами, и не было ничего, а была эта ледяная тряска и стучавшие друг о друга зубы. Я не помню, сколько времени я поднимался по чёрной лестнице – может, час, – падая и вставая. Я не хотел ничего замечать, не хотел жить, но кто-то внутри меня жил и отмечал все с тошнотворной фотографической чёткостью. Я попал в нашу комнату, и первый, кого я увидел, – Хвост, Хвост с распоротым животом и раскрытым красным ртом, а всё вокруг было так, как на бойне, и там, чуть дальше, лежали все пятеро, все, все, словно разделанные опытным мясником, и вся комнатушка была в крови, и стены… И я поскользнулся на чьих-то внутренностях и упал, хватаясь за прозрачный воздух, а упав, отползаю к стене, как таракан, судорожно отталкиваясь локтями и скользя… И прислонившись к чему-то, я плакал и ждал, что Он вернётся, и только повторял про себя: «О Господи, о Господи, о Господи, огосподиогосподи!..»

«О Господи!» Только эти два слова крутились у меня в башке, когда я, раззявя рот, словно задыхающаяся рыба, уже почти оглох от собственного вопля, который, пометавшись, так и замер меж окровавленных стен.

«Всё это случилось по предопределенной судьбе, а от того, что написано, некуда убежать и негде найти убежище».

«Тысяча и одна ночь. Сказка о Синдбаде-мореходе».