Книга Здравствуй, грусть - Франсуаза Саган

Глава третья

На другое утро меня разбудил косой и жаркий луч солнца, которое затопило мою кровать и положило конец моим странным и сбивчивым сновидениям. Спросонок я пыталась отстранить этот назойливый луч рукой, потом сдалась. Было десять часов утра. Я в пижаме вышла на террасу-там сидела Анна и просматривала газеты. Я обратила внимание, что ее лицо едва заметно, без-укоризненно подкрашено. Должно быть, она никогда не давала себе полного отдыха. Так как она не повернулась в мою сторону, я преспокойно уселась на ступеньки с чашкой кофе и апельсином в руке и приступила к утренним наслаждениям: я вонзала зубы в апельсин, сладкий сок брызгал мне в рот, и тотчас же — глоток обжигающего черного кофе, и опять освежающий апельсин. Утреннее солнце нагревало мои волосы, разглаживало на коже отпечатки простыни. Еще пять минут — и я пойду купаться. Голос Анны заставил меня вздрогнуть.

— Сесиль, почему вы ничего не едите?

— По утрам я только пью, потому что…

— Вам надо поправиться на три кило, тогда вы будете выглядеть прилично. У вас щеки впали и все ребра можно пересчитать. Принесите себе бутерброды.

Я стала ее умолять, чтобы она не заставляла меня есть бутерброды, а она начала мне втолковывать, почему это необходимо когда появился отец в своем роскошном халате в горошек.

— Очаровательное зрелище, — сказал он. — Две девочки-смуглянки сидят на солнышке и беседуют о бутербродах.

— Увы, девочка здесь только одна, — сказала со смехом Анна. — Я ваша ровесница, бедный мой Реймон. Отец склонился над ее рукой.

— Злюка, как и всегда, — сказал он нежно, и веки Анны за-дрожали, точно от неожиданной ласки.

Я воспользовалась удобным случаем, чтобы улизнуть. На лестнице я столкнулась с Эльзой. Она явно только что встала — веки у нее набрякли, губы казались совсем бледными на багровом от солнечных ожогов лице. Я едва удержалась, чтобы не остановить ее и не сказать, что там, внизу, сидит Анна, и лицо у нее ухоженное и свежее, и загорать она будет без всяких неприятностей, постепенно, соблюдая меру. Я едва удержалась, чтобы ее не предостеречь. Но вряд ли это пришлось бы ей по вкусу: ей было двадцать девять лет, то есть на тринадцать лет меньше, чем Анне, и она считала это своим главным козырем.

Я взяла купальник и побежала на пляж. К моему удивлению Сирил был уже там со своей лодкой. Он пошел мне навстречу с очень серьезным видом и взял меня за руки.

— Я хотел попросить у вас прощения за вчерашнее, — сказал он.

— Я сама виновата, — ответила я.

Я не чувствовала ни малейшего смущения, и его торжественный вид меня удивил.

— Я очень зол на себя, — сказал он и столкнул лодку в воду.

— И зря, — беззаботно сказала я.

— Совсем не зря!

Я уже забралась в лодку, а он стоял рядом по колено в воде, опершись руками на планшир, точно на барьер в суде. Я поняла, что он не сядет в лодку, пока не выговорится, и всем своим видом показала, что вся обратилась в слух. Я хорошо изучила его лицо и без труда читала на нем. Я подумала — ему двадцать пять лет, наверное, он считает себя совратителем, и при этой мысли меня разобрал смех.

— Не смейтесь, — сказал он. — Вчера вечером я очень разозлился на себя. Ведь вы беззащитны передо мной — ваш отец, эта женщина, дурной пример… Будь я последним подлецом, вы все равно способны были бы мне довериться…

Он даже не был смешон. Я чувствовала, что он добрый и готов влюбиться в меня и я сама не прочь в него влюбиться. Я обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке. У него были широкие плечи, и я ощущала телом его сильное тело.

— Вы славный, Сирил, — шепнула я. — Вы будете мне братом. С коротким гневным возгласом он обхватил меня руками и осторожно вытащил из лодки. Он держал меня на руках, прижав к себе, моя голова лежала у него на плече. В эту минуту я его любила. Он был такой же золотистый, милый и нежный, как я сама, и он меня оберегал. Когда его губы нашли мои, я, как и он, задрожала от наслаждения — в нашем поцелуе не было ни угрызений, ни стыда, было только жадное, прерываемое шепотом узнавание. Потом я вырвалась и поплыла к лодке, которую сносило течением. Я окунула лицо в воду, чтобы прийти в себя, освежиться… Вода была зеленая. Меня захлестнуло чувство беззаботного, безоблачного счастья.

В половине двенадцатого Сирил отправился домой, а на козьей тропе появился отец со своими двумя женщинами. Он шел посередине, поддерживая обеих, подавая руку то одной, то другой с присущей ему одному любезной непринужденностью. Анна была в халате — она спокойно сбросила его под нашими пристальными взглядами и вытянулась на нем. Тонкая талия, безукоризненные ноги — только кое-где кожа чуть заметно увядала. Конечно, тут сказывались годы постоянных, неукоснительных забот. Вздернув бровь, я с невольным одобрением посмотрела на отца. К моему великому удивлению, он не ответил на мой взгляд и закрыл глаза. Бедняжка Эльза имела самый жалкий вид — она обмазывала себя оливковым маслом. Я не сомневалась: еще неделя, и мой отец… Анна обернулась ко мне.

— Сесиль, почему вы здесь так рано встаете? В Париже вы оставались в постели до полудня.

— Там мне приходилось заниматься. Это валило меня с ног. Она не улыбнулась; она улыбалась, только если ей хотелось, а из вежливости, как все люди — никогда.

— А ваш экзамен?

— Завалила, — бойко объявила я. — Завалила начисто.

— Вы должны непременно сдать его в октябре.

— Зачем? — вмешался отец. — У меня самого никогда не было диплома. А живу я припеваючи.

— У вас с самого начала было состояние, — напомнила Анна.

— А у моей дочери не будет недостатка в мужчинах, которые смогут ее прокормить, — благородно сказал отец.

Эльза засмеялась было, но осеклась, когда мы все трое посмотрели на нее.

— Надо ей позаниматься во время каникул, — сказала Анна и закрыла глаза, показывая, что разговор окончен.

Я с отчаянием посмотрела на отца. Он ответил мне смущенной улыбкой. Я представила себе, как я сижу над страницами Бергсона, черные строчки мозолят мне глаза, а внизу смеется Сирил… Эта мысль привела меня в ужас. Я подползла к Анне и тихо окликнула ее. Она открыла глаза. Я склонилась над ней с встревоженным и умоляющим видом, нарочно втянув щеки так, чтобы походить на человека, изнуренного умственным трудом.

— Анна, неужели вы это сделаете — неужели заставите меня заниматься в такую жару… во время каникул, которые я могла бы так хорошо провести…

Секунду она внимательно вглядывалась в меня, потом с загадочной улыбкой отвернулась.

— Мне следовало бы «это» сделать… и даже в такую жару, как вы выражаетесь. Я вас знаю, вы будете дуться на меня два дня, но зато экзамен будет сдан.

— Есть вещи, с которыми нельзя примириться, — сказала я без улыбки.

Она посмотрела на меня с насмешливым вызовом, и я снова растянулась на песке, терзаемая беспокойством. Эльза что-то щебетала о курортных увеселениях. Но отец не слушал ее; сидя там, где находилась вершина треугольника, образуемого телами двух женщин, он бросал знакомые мне замедленные, бесстрашные взгляды на опрокинутый профиль Анны, на ее плечи. Кисть его руки плавным, равномерным, непрерывным движением сгребала и выпускала песок. Я побежала к морю и окунулась, оплакивая каникулы, которые у нас могли быть и которых теперь не будет. Зато у нас есть все, что необходимо для драмы: соблазнитель, дама полусвета и женщина трезвого ума. На дне я заметила вдруг восхитительную раковину — розовую с голубым. Я нырнула за ней и до самого обеда не выпускала ее из рук, гладкую, обкатанную. Я решила, что это мой талисман и я буду хранить его до конца лета. Не знаю, как это вышло, что я ее не потеряла, хотя всегда все теряю. Сейчас я держу ее в руке, розовую, теплую, и мне хочется плакать.

,

– Лучше расскажи мне об N, – попросила Беатрис. – Он педераст?

– Беатрис, ты смотришь слишком далеко вперед, – сказал Бернар.

– Да нет, не в том дело, просто у меня с гомосексуалистами отношения что-то не складываются. Мне они неприятны, я люблю людей здоровых.

– А я вообще не знаю ни одного педераста, – сказала Николь.

– Это поправимо, – заметил Бернар, – начнем с того, что только здесь их трое…

И вдруг замолчал. Появилась Жозе, она смеялась, разговаривая у дверей с Аленом и поглядывая в комнату. У нее был усталый вид, а на щеке темнело пятнышко. Она не увидела Бернара, и он почувствовал какую-то глухую боль.

– Жозе, ты куда исчезла? – закричала ей Беатрис, та обернулась, увидела их и, улыбнувшись, подошла. Она выглядела утомленной и счастливой. В двадцать пять лет Жозе еще не рассталась с юношеской мечтательностью, и это роднило их с Бернаром.

Он встал:

– Вы, кажется, не знакомы с моей женой, – сказал он. – Жозе Сен-Жиль.

Жозе не моргнув глазом улыбнулась. Поцеловала Беатрис и села. Бернар стоял перед ними, опершись на одну ногу, и думал только об одном: «Откуда она появилась? Где была все эти десять дней? Если бы только она не была так богата!»

– Я провела десять дней в деревне, – сказала Жозе. – Там все уже совсем порыжело.

– У вас усталый вид, – сказал Бернар.

– Я тоже хотела бы поехать в деревню, – вступила в разговор Николь. Она приветливо смотрела на Жозе, впервые не чувствуя себя здесь скованно. Жозе боялись только те, кто ее хорошо знал, и для них ее любезность была просто убийственной.

– Вы любите деревню? – спросила Жозе.

«Так оно и есть, – злобно подумал Бернар, – она будет возиться с Николь и мило с ней разговаривать. „Вы любите деревню?“ Бедняжка Николь, она уже думает, что нашла себе подругу». Он пошел к бару, решив напиться.

Николь проводила его взглядом, и Жозе, перехватив этот взгляд, и разозлилась, и пожалела ее. Бернар вначале заинтересовал Жозе, но она быстро поняла, что он слишком похож на нее и слишком ненадежен, чтобы привязываться к нему всерьез. По-видимому, то же самое произошло и с ним. Она пыталась отвечать Николь, но быстро заскучала. Жозе устала, ей казалось, что во всех этих людях не хватает жизни. Она очень долго пробыла в деревне, а теперь словно вернулась из далекого путешествия в страну абсурда.

– И поскольку у меня нет знакомых с машинами, – говорила Николь, – я лишена удовольствия гулять в лесу.

И, помолчав, вдруг добавила:

– Впрочем, у меня нет знакомых и без машин.

Горечь сказанных слов потрясла Жозе.

– Вы очень одиноки? – спросила она.

Но Николь уже спохватилась:

– Нет, нет, это я просто так сказала, для сотрясения воздуха, я очень люблю Малиграссов.

Жозе на минутку задумалась. Три года назад она стала бы расспрашивать ее, попыталась помочь. А теперь – одна усталость. От самой себя, от жизни. Что значит для нее этот грубоватый молодой человек, да и вся эта компания? Она уже знала, что искать ответа не надо, надо ждать, пока вопрос отпадет сам собой.

– Если хотите, я заеду за вами, когда в следующий раз соберусь за город, – просто сказала она.

Бернар добился своего: он был пьян, но не очень, ровно настолько, чтобы разговор с юным Малиграссом доставлял ему удовольствие, хотя сюжет его по меньшей мере должен был раздражать.

– Вы говорите, ее зовут Беатрис? Она работает в театре, но в каком? Завтра же пойду ее смотреть. Видите ли, мне очень важно поближе познакомиться с ней. Я написал пьесу, и она как раз подходит на главную роль.

Эдуар Малиграсс говорил пылко, и Бернар расхохотался.

– Вы не написали никакой пьесы. Вы просто уже почти влюблены в Беатрис. Мой друг, вы будете страдать, Беатрис мила, но это само честолюбие.

– Бернар, не говорите ничего плохого о Беатрис, сегодня она вас обожает, – прервала его Фанни. – И потом, я бы хотела, чтобы вы послушали, как играет этот молодой человек.

Она показала на юношу, садящегося за пианино. Бернар устроился в ногах у Жозе, он чувствовал себя раскрепощенным, жить ему стало намного легче. Он непременно скажет Жозе: «Дорогая Жозе, это очень скучно, но я люблю вас», и, наверно, так оно и есть. Он вдруг вспомнил, как она обвила руками его шею, когда они впервые поцеловались у нее дома, в библиотеке, вспомнил, как она прижималась к нему, и кровь бросилась ему в лицо. Не может она не любить его.

Пианист играл замечательную вещь, как Бернару казалось, очень грустную, одна музыкальная фраза бесконечно повторялась, и Бернар подумал, что это мелодия, склонившая голову. Вдруг, неожиданно, он понял, о чем именно нужно писать и что объяснять: в этой музыкальной фразе была та Жозе, о которой мечтает каждый мужчина, да еще молодость и самые меланхоличные грезы. «Вот, вот, – в восторге думал он, – вот она, эта маленькая фраза! О Пруст, но Пруст ведь уже есть; и на что мне Пруст в конце концов!» Он взял руку Жозе в свои ладони, она отдернула ее. Николь посмотрела на него, и он улыбнулся в ответ, потому что она ему очень нравилась.

* * *

Эдуар Малиграсс был юноша чистосердечный. Он не путал тщеславие с любовью и мечтал только о великой страсти. Ее ему страшно не хватало в Кане, и в Париж он приехал безоружным завоевателем, не ради того, чтобы преуспеть или купить спортивный автомобиль, и даже не для того, чтобы хорошо выглядеть в чьих-то глазах. Отец подыскал ему скромную должность в страховом агентстве, и она его вполне устраивала вот уже целую неделю. Ему нравились открытые площадки в автобусах, нравились кафе, где пьют кофе за стойкой бара, нравилось, что ему улыбаются женщины, а улыбались они потому, что в нем и вправду было нечто совершенно неотразимое. И дело было не в простодушии Эдуара, а в его невероятной открытости.

Беатрис мгновенно внушила ему страсть, а главное, бешеное желание, которого он никогда не испытывал к бывшей своей любовнице, жене нотариуса в Кане. К тому же в салоне у Малиграссов Беатрис явилась ему во всем своем обаянии: легкомысленна, элегантна, артистична и, наконец, честолюбива. Этим качеством он всегда вчуже восхищался. Но настанет день, когда Беатрис скажет ему, склонив голову: «Карьера для меня значит гораздо меньше, чем ты», и умолкнет, а он, окунув лицо в ее черные густые волосы, будет целовать эту трагическую маску. Он так решил, пока пил лимонад, слушая музыку молодого человека. Бернар ему очень нравился: он находил, что тот пылок и саркастичен; именно таким он себе представлял парижского журналиста, читая Бальзака.

И он кинулся за Беатрис, чтобы проводить ее домой. Но у нее была машина, которую ей одолжил приятель, и она предложила, наоборот, отвезти домой его.

– Я могу проводить вас и вернуться домой пешком, – возразил он.

Беатрис сказала, что это ни к чему, и оставила его на жутком перекрестке бульвара Османна и улицы Тронше, неподалеку от его дома. У Эдуара был такой растерянный вид, что она потрепала его по щеке и сказала: «До свидания, козленок». Она обожала находить у людей сходство с разными животными. К тому же этот «козленок», похоже, уже готов был покорно войти в стадо ее поклонников, волею случая несколько поредевшее в последнее время. Да и вообще юноша был очень недурен собой. «Козленок» все стоял как зачарованный, не отпуская руки Беатрис, которую она протянула ему из машины, и был так похож на затравленное животное, что она, поддавшись эмоциям, гораздо раньше, чем это было в ее привычках, дала ему номер своего телефона. «Елисейские» – первые буквы телефонного номера Беатрис – стали символом жизни и успеха для Эдуара. А тоскливые «Дантон» (номер Малиграссов) и «Ваграм» (работы) далеко отошли на задний план. Он пешком прошагал через весь Париж, как это делают влюбленные – крылатые пешеходы, а Беатрис сама себе прочитала монолог Федры, стоя перед зеркалом. Это было отличным упражнением. Успех требует труда и порядка прежде всего – это знает каждый.