Книга Я самый красивый человек в мире - Сирил Массаротто

Пара секунд напряженного ожидания… и удар.

Столкновение очень сильное. Я слышу грохот — и больше ничего. Только тишина и черные точки перед глазами. Но я быстро прихожу в себя: ощупав лицо, я выпрямляюсь и зову папу. Он не отвечает. Тогда я пробираюсь между сиденьями и сажусь рядом с ним.

Папа сидит неподвижно, широко раскрыв глаза и положив голову на руль.

Я вижу его глаза, но они не смотрят на меня.

А потом я слышу толпу. Она приближается.

При виде меня люди замолкают.

Они видят, как я обнимаю папу и вытираю рукой стекающую по лбу кровь. Видят, как я зову его и жду, что он ответит.

Видят, как я жду еще немного.

Как я трясу его за плечи.

Как папина голова тихонько покачивается.

И тут они слышат мой вопль.

Они отшатываются от машины и пятятся в испуге.

Потом они уже не слышат меня.

Они просто видят, как я плачу. Как я схожу с ума от горя.

Они не видят одного: чувства вины, которое накатывает на меня через несколько секунд.

Папа умер из-за меня. Из-за моего каприза и непослушания.

Папа умер из-за моей красоты.

* * *

Последующие дни не оставили следа в моей памяти. Я ничего не помню. Вернее, я тогда просто не обращал внимания на то, что происходит вокруг.

Я дал себе обещание спрятать от мира свою красоту и никогда больше не выходить из дома. Сейчас, думая о том времени, я испытываю гордость, ведь я прожил затворником целых четыре года.

В разговорах мама почти не упоминала папу. Она была очень зла на него, ведь из-за него я тоже мог погибнуть. Когда я плакал, она просто обнимала меня и говорила, что я ни в чем не виноват, обещала, что когда-нибудь я это пойму и мне станет легче. Но я все равно винил во всем себя. Будь я не так красив, будь я хоть немного похож на отца, этого бы не случилось.

Шли месяцы. Дни были похожи один на другой, и я ужасно тосковал. Да, дорого я заплатил за папину смерть. Только ночи выводили меня из уже привычного оцепенения.

Все началось с того кошмара. В огромной комнате с белыми стенами собралась толпа, человек сто, не меньше: папа, мама, школьные учителя и одноклассники, женщина из магазина и куча незнакомцев. Я вошел в комнату и… ничего не произошло. Никто меня не заметил. Немало удивившись, я громко кашлянул. Несколько человек повернули головы и снова отвернулись, едва скользнув по мне взглядом. Они меня не видели. Не на шутку встревожившись, я пересек комнату. Мне пришло в голову, что я умер и попал на собственные похороны. Тут в центре комнаты возникло большое зеркало, закрытое простыней. Люди расступались, а я медленно приближался к нему. Сердце выскакивало из груди. Я схватил простыню и резко дернул. Из отражения на меня взглянул незнакомец. Я больше не был тем, кого так любила мама, тем, от кого люди не могли отвести взгляд. Я стал другим. Некрасивым. Осознав это, я заорал от ужаса и, подскочив в постели, понял, что кричу на самом деле. Мне с трудом удалось снова заснуть.

На следующую ночь кошмар повторился. Все произошло точно так же, как в первый раз, и от этого я испугался еще сильнее. Берясь за угол простыни, я мечтал об одном: никогда больше не видеть это странное лицо. Мне хотелось увидеть себя настоящего, но этого не случилось, и я снова проснулся в ужасе.

Кошмар возвращался каждую ночь. Он не менялся, зато каждый раз пугал меня немного меньше. Ночь за ночью, неделя за неделей я просыпался в холодном поту, но постепенно наваждение превратилось в обычный сон. Я приручил его и даже перестал просыпаться при виде своего чужого лица. Тогда у сна появилось продолжение: я бродил по комнате, наблюдал за людьми, разговаривал с ними. Просто болтал о пустяках. Это было так приятно — поговорить.

Так, незаметно для меня, кошмар обернулся мечтой.

Мечтой о другой жизни. О другом лице, которое никому не принесет зла.

Несколько месяцев спустя, когда я уже привык к этому сну, он стал появляться все реже и реже и, наконец, вовсе исчез. Теперь мои ночи были такими же спокойными, как дни.

Через год спокойствие превратилось в одиночество.

Еще через три года одиночество стало тюрьмой. Но я все равно не собирался отказываться от добровольного заточения и продолжал винить себя в папиной смерти.

Верный своей клятве, я был убежден, что моя красота больше не существует ни для мира, ни для меня самого.

Но судьба — а в ее роли выступила хрупкая бедренная кость моей матери — распорядилась иначе.

* * *

Четыре года минуло с тех пор, как я наложил на себя наказание. Однажды утром, завтракая в гостиной, я услышал страшный грохот, а следом за ним мамин крик: она оступилась и скатилась по лестнице вниз головой. Я подскочил, попытался ее поднять, но от боли она не могла даже шевельнуться. Мы срочно вызвали врача. Диагноз: перелом бедра.

Дорогостоящая операция и физические страдания были не единственными мамиными горестями, гораздо больше она переживала из-за того, что ей предстояло провести в больнице как минимум десять дней, а мне не разрешили остаться с ней. У нас не было ни друзей, ни родственников — никого, кто мог бы присматривать за мной. Поэтому нас поручили заботам социальной службы, которая предложила на время поместить меня в общежитие для неблагополучных подростков. Услышав это, мама чуть не упала в обморок.

— Вы только взгляните на этого ребенка! Как можно отправить это небесное создание в логово бандитов и хулиганов?

Сотрудница социальной службы некоторое время задумчиво смотрела на меня, потом широко улыбнулась и кивнула. Удостоверившись, что медсестры не слышат ее, она прошептала:

— Послушайте, я хорошо знакома с директором элитной школы-интерната, где учатся только дети из хороших семей. Я представлю ему вашего сына — уверена, он согласится принять его на время. Думаю, вы понимаете, что это исключительный случай…

«Элитная школа», «дети из хороших семей», «исключительный случай» — этого было достаточно, чтобы убедить маму. Я для вида поспорил, но мои протесты выглядели неубедительно. Сейчас я понимаю, что меня устраивала эта ситуация: я получил возможность выйти из тюрьмы, не нарушив клятвы, ведь это было не мое решение, а воля случая.

Во вторник социальный работник отвел меня в пресловутое учебное заведение. Оно занимало старинное здание и выглядело весьма буржуазно, не то что городская школа, где я когда-то провел несколько дней. Директор оказался милейшим человеком, он встретил меня очень тепло и заявил, что счастлив принимать такого прекрасного юношу в своем «благородном пансионе». Затем он проводил меня в класс и познакомил с учителем и новыми товарищами.

Не успел закончиться первый учебный день, а я уже понял, что за четыре года ничего не изменилось: все мои нынешние одноклассники, как и дети из городской школы, мечтали обо мне. Было только одно отличие: вместо «давай дружить» девочки теперь говорили «давай встречаться».