Книга Ты и я - Никколо Амманити

Мама повела меня к профессору Масбургеру.

— Вот увидишь. Он очень многим детям помогает.

— А сколько я там должен пробыть?

— Сорок пять минут. Два раза в неделю. Согласен?

— Да. Это немного, — ответил я.

Если мама надеялась, что таким образом я стану как другие, я не возражал. Все должны думать, и мама в том числе, будто я нормальный.

Меня отвел туда Нихал. Толстая, пахнувшая карамелью секретарша впустила меня в помещение с низким потолком, где било в нос сыростью. Окно выходило на глухую серую стену. Комнату с орехового цвета обоями украшали старые черно-белые фотографии Рима.

— Сюда ложатся все, у кого есть проблемы? — спросил я профессора Масбургера, когда он указал мне на кушетку, обтянутую вытертой парчой, и предложил лечь на нее.

— Конечно. Все. Так тебе будет легче говорить. Отлично. Притворюсь нормальным ребенком без проблем. Не так уж трудно обмануть его. Я точно знал, что думают другие, что им нравится и чего они хотят. И если моих знаний недостаточно, то эта кушетка, на которую я лег, подобно тому, как теплое тело передает свое тепло телу холодному, передаст мне мысли ребят, лежавших тут до меня.

И таким образом я рассказал ему о другом Лоренцо. О Лоренцо, который стеснялся говорить с другими, но хотел быть как другие. Мне нравилось притворяться, будто я люблю других.

Спустя несколько недель после начала лечения я услышал, как родители о чем-то шепчутся в гостиной. Я прошел в кабинет. Вынул из шкафа несколько книг и приложил ухо к стене.

— Ну, так что с ним? — спрашивал папа.

— Сказал, что он страдает нарциссизмом.

— Как это понимать?

— Говорит, что Лоренцо не способен сопереживать другим. Все, что существует вне его эмоционального круга, оставляет его безучастным. Он думает, будто он какой-то особый и понять его могут только такие же, как он, особые люди.

— Знаешь, что я думаю? Что этот Масбургер просто дурак. Никогда еще не видел более ласкового ребенка, чем наш сын.

— Это верно, Франческо, но только с нами. Лоренцо думает, что мы тоже особые, а всех остальных считает ниже себя.

— Это что же — выходит, он сноб какой-то? Так и говорит профессор?

— Он сказал, что у него сильно преувеличенное самомнение.

Отец расхохотался:

— Повезло! А представляешь, если бы он сильно недооценивал себя? Ладно, хватит, заберем парня у этого бездаря, пока он и вправду не свернул ему мозги. Лоренцо — нормальный ребенок.

— Лоренцо — нормальный ребенок, — повторил я.

Постепенно я понял, как вести себя в школе.

Нужно держаться в стороне, но не слишком, иначе обратят внимание.

Я делался неприметным подобно сардине в банке среди других сардин. Мимикрировал, точно насекомое среди сухих веток. И научился сдерживать свой гнев. Я обнаружил, что в желудке у меня имеется некая емкость, и когда она переполнялась, я опустошал ее, изливая через ноги, гнев выплескивался на землю, в самое ее чрево, и сгорал там в вечном пламени.

Теперь никто больше не мог достать меня.

После начальных классов меня отправили в колледж Святого Иосифа, в английскую школу, где учились дети дипломатов, иностранных артистов, влюбленных в Италию, американских менеджеров и богатых итальянцев, которые могли позволить себе оплачивать пансион. Там все были не на месте. Говорили на разных языках и словно бы оказались здесь проездом. Девочки держались отдельно, мальчики играли в футбол на огромной лужайке у школы. Мне там было хорошо.

Но родители мои остались недовольны. У меня должны быть друзья.

Футбол — дурацкая игра, все гоняются за одним мячом, но другим она нравилась. Научись я играть в футбол, все было бы в порядке. У меня появились бы друзья.

Я набрался храбрости и встал в воротах, чего обычно никто не хотел делать, и обнаружил, что не так уж и страшно защищать их от вражеских атак. Был там некий Анджело Стангони, дылда, у которого никто не мог отобрать мяч, когда тот попадал к нему. Он молнией летел к воротам и бил очень сильно. Однажды ему подставили подножку. Штрафной удар. Я становлюсь на середине ворот. Он разбегается.

Я не человек, повторяю, я — ньюццо, так называется отвратительное, необыкновенно подвижное существо, созданное в какой-то умбрийской лаборатории, у него в жизни только одна-единственная цель, достигнув которой он может спокойно умереть, — он должен защитить Землю от смертельно опасного метеорита.

Так вот этот Стангони направил свой сильнейший удар в правый угол, я кинулся туда со скоростью, на какую способен только ньюццо, и взял мяч.

Помню, остальные обнимали меня, и это было замечательно, потому что они думали, будто я такой же, как они.

Меня приняли в команду. Теперь у меня появились товарищи, которые звонили мне домой. Мама брала трубку и была счастлива, что может сказать: «Лоренцо, это тебя».

Я говорил ей, что иду к друзьям. А на самом деле прятался у бабушки Лауры. Она жила недалеко от нас со старым бассетом и с сиделкой, русской женщиной по имени Ольга. Мы целыми днями играли в карты — в канасту. Бабушка пила «Кровавую Мэри», а я — томатный сок с перцем и солью. Мы договорились: она прикрывает меня в этой истории с друзьями, а я молчу про «Кровавую Мэри».

Учеба в средней школе, однако, быстро закончилась, и отец позвал меня к себе в кабинет, велел сесть в кресло и сказал:

— Лоренцо, я решил, что теперь тебе пора отправиться в обычный лицей. Надо кончать с этими частными школами для маменькиных сынков. Скажи-ка, что тебе больше нравится — математика или история?

Я посмотрел на все эти его книги о древних египтянах, вавилонянах, аккуратно расставленные на книжных полках.

— История.

Он остался доволен и хлопнул меня по плечу:

— Отлично, старик. Мы одинаково смотрим на вещи. Вот увидишь — классический лицей тебе понравится.

Когда я подошел в первый день занятий к лицею, то едва в обморок не упал.

Это оказался поистине ад на земле. Там толпились сотни ребят, точно у входа в концертный зал. Некоторые были намного выше меня. И даже со щетиной на щеках. Девочки пышногрудые. Все на мопедах или скейтбордах. Одни смеялись. Другие орали. Кто-то шастал в бар и обратно. А один парень забрался на дерево и подвесит там рюкзак какой-то девочки, и она бросала в него камни, надеясь скинуть.

От паники, завладевшей мною, перехватило дыхание. Я прислонился к стене сплошь в надписях и рисунках.

Почему я должен ходить в школу? Почему так все устроено? Рождаешься, ходишь в школу, работаешь и умираешь? Кто решил, что это правильно? Разве нельзя жить по-другому? Как первобытные люди? Как моя бабушка Лаура, которая в детстве не училась в школе, а учителя приходили к ней домой? Почему и я не могу учиться так же? Почему меня не оставят в покое? Почему я должен быть таким, как все остальные? Почему не могу жить отдельно в каком-нибудь канадском лесу?