Книга Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис

– Ничего, – пробормотал я. – Пусть будет так…

– Что ж, пусть будет так. Поиграем. Согласен?

Это были последние слова, сказанные нами друг другу. Мы молча обменялись рукопожатием. Наши пальцы сплелись в страстном порыве, затем стремительно разжались, и я быстро пошел прочь, словно кто-то гнался за мной. Хотелось обернуться, взглянуть на друга в последний раз, но я совладал с собой. «Не оборачивайся! – мысленно приказал я себе. – Довольно!»

Грязь, сплошная грязь – душа человеческая: невозделанный, необработанный ком земли с грубыми мужланскими чувствами, и ничего чистого, непреложного распознать ей не дано. O, если бы она была способна распознавать, насколько непохожим на это было бы наше расставание!

Свет нарастал, сплетая вместе два утра. Дорогое лицо друга – теперь я видел его отчетливее, – неподвижное и печальное, мокло под дождем в воздухе порта. Стеклянная дверь открылась, море взревело, и в кофейню вошел, широко расставляя ноги, приземистый моряк с обвислыми усами.

– Добро пожаловать, капитан Лемонис! – раздались радостные возгласы.

Я забился в угол, пытаясь снова сосредоточиться на своих переживаниях, но лицо друга уже исчезло, растаяло среди дождя.

Капитан Лемонис вытащил четки и принялся перебирать их. Спокойный, кряжистый, немногословный.

Я старался ничего не видеть и не слышать, пытаясь удержать исчезающее видение и снова испытать гнев – не гнев, а стыд! – нахлынувший, когда друг обозвал меня книжной мышью. Он был прав! Я, так сильно любивший жизнь, – как я только мог на целые годы погрязнуть в бумаге и чернилах! В минуту расставания друг помог мне четко осознать это, и я был рад, потому что, зная название болезни, исцелиться уже легче: теперь болезнь эта была уже не бесплотной и неосязаемой, витающей где-то в воздухе, но словно обрела плоть, и бороться с ней было проще.

Суровые слова друга будоражили мои мысли, и с тех пор я только искал случая оставить бумагу и обратиться к действию. Иметь на своем духовном гербе презренного грызуна было стыдно и гадко. И вот месяц назад благоприятный случай представился: я взял в аренду заброшенную лигнитную шахту на побережье Крита со стороны Ливийского моря и теперь направлялся на Крит, чтобы жить среди простых людей – рабочих и крестьян, подальше от книжных мышей.

Все было готово к отъезду. Я был очень взволнован, потому что для меня эта поездка обладала особым, глубоким скрытым смыслом: решение изменить жизнь было принято. «До сих пор ты видела только тень и только тенью утоляла голод, – мысленно сказал я своей душе. – Теперь же я дам тебе вкусить плоти».

Я был готов. Перебирая накануне отъезда бумаги, я наткнулся на незаконченную рукопись и принялся листать, не зная, что с ней делать. Вот уже два года в душе моей пребывало великое смятение, великая страсть, зерно плодоносное – Будда. Будду я непрестанно ощущал внутри себя: он поглощал и усваивал пищу, крепчал, рос, толкался и уже начал пинать меня в грудь, ища выхода. Теперь мне хотелось извергнуть его: сил больше не было терпеть. Однако производить этот духовный выкидыш было уже слишком поздно.

Так вот, держа в нерешительности рукопись, я вдруг увидел ласково и насмешливо улыбающегося друга. «Возьму ее! – упрямо сказал я. – Видишь, я не боюсь и беру рукопись с собой, не смейся!» И осторожно, словно пеленая ребенка, я завернул рукопись…

…Раздался низкий, хриплый голос капитана Лемониса. Я прислушался. Он рассказывал, как во время бури морские духи прильнули к мачте его корабля и принялись лизать ее.

– Сами они – мягкие и скользкие, а дотронешься – руки словно в огне горят. Я выпачкал ими усы и светился всю ночь, как дьявол. Попала, значит, вода на корабль – а я углем загрузился, – уголь намок и отяжелел. Корабль стал оседать, но тут Бог протянул свою руку, метнул молнию, крышки с люков слетели – и уголь высыпался в море. Корабль полегчал, выпрямился, и мы спаслись. Вот так-то!

Я достал из кармана маленький томик моего спутника – Данте, закурил трубку и, прислонившись к стене, погрузился в раздумья. Откуда извлечь бессмертные стихи? Из палящей смолы Ада? Из освежающего сияния Чистилища? Или же устремиться прямо к высочайшей тверди Надежды человеческой? Я был властен выбирать, держа в руках крохотного Данте, и радовался своей свободе. Стихи, которые мне предстояло выбрать утром, должны были определить ритм всего грядущего дня.

Уйдя в насыщенное образами видение, я искал решение, но так и не успел найти его. Охваченный внезапным волнением, я поднял голову и – не знаю почему – почувствовал, будто в темени у меня отверзаются два отверстия. Я резко повернулся к стеклянной двери. С быстротой молнии пронеслась мысль: «Сейчас я снова увижу друга». Я был готов к чуду. Но надежда оказалась тщетной: какой-то старик лет шестидесяти, долговязый и сухопарый, прильнул образиной к стеклу и, выпучив глаза, смотрел на меня. Под мышкой у него был приплюснутый сверток.

Особенно сильное впечатление производили его глаза – насмешливые, печальные, беспокойные, полные огня.

Взгляды наши тут же встретились, словно подтверждая, что я – именно тот, кого он искал. Решительным движением он распахнул дверь, быстрой пружинистой походкой прошел между столиками и стал рядом.

– Стало быть, в путь? – спросил он. – Ну и куда же?

– На Крит. А что?

– Возьмешь меня с собой?

Я пристально посмотрел на него. Запавшие щеки, массивная нижняя челюсть, выступающие желваки, седые курчавые волосы, искрящиеся глаза.

– Зачем? Что я с тобой делать буду?

Он пожал плечами и презрительно передразнил:

– «Зачем? Зачем?»! Разве, в конце концов, человек не может сделать хоть что-нибудь, не спрашивая зачем? Просто так, ради удовольствия. Ну, если хочешь, буду у тебя, например, поваром. Я супы готовить умею…

Я засмеялся. Его топорные манеры и слова были мне по душе. Да и супы я любил.

«А пожалуй, было бы неплохо взять с собой этого старого пройдоху туда – на далекие пустынные берега, – подумал я. – Будем вместе есть суп, веселиться, болтать…»

Он казался многоскитальным, изрядно повидавшим жизнь Синдбадом-мореходом и нравился мне.

– И ты еще думаешь?! – тряхнул он своей огромной головой. – Взвешиваешь? Каждую крупицу взвешиваешь? Ну, решайся же, и к дьяволу весы!

Костлявый верзила стоял надо мной, а мне было лень поднять голову и ответить. Я закрыл Данте и сказал:

– Присядь. Выпьешь шалфею?

– Шалфею? – В его голосе было презрение. – Эй, хозяин! Рому!

Он пил ром мелкими глотками, смакуя, подолгу держал во рту, а затем медленно пропускал по гортани, словно согревая нутро. «Любит удовольствие, – подумалось мне. – И знает в нем толк…»

– Что ты умеешь делать?

– Все. Все, для чего нужны руки, ноги, голова. Теперь особенно выбирать не приходится.