Книга Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло

И он продолжил пояснения: здесь все предоставляется бесплатно; зимой на койку полагается по две свежие простыни, крепкие и душистые, как парус в лодке, и два толстых шерстяных одеяла; летом — только простыни и покрывало по требованию; далее, купальный халат и тряпичные тапочки на веревочной подошве, моющиеся.

— Заметь, их можно мыть.

— Для чего?

— Объясняю. Вместе с тапочками и халатом тебе выдают пропуск: входишь в раздевалку — вон там, дверь справа, раздеваешься и сдаешь одежду, а также обувь, на дезинфекцию, которую производят в печках, — печи находятся вон там. Затем… иди сюда, за мной… видишь, какой чудесный бассейн?

Бассейн? Там была глубокая и узкая яма, покрытая плесенью, больше похожая на загон для свиней; продолговатая яма, вырубленная прямо в скале, для спуска — пять или шесть кое-как стесанных ступенек, от них воняло прачечной. Железная труба с дырочками, вокруг которых образовались ржавые ободки, проходила над ямой, от одного конца до другого.

— Ну и что?

— Там ты раздеваешься, сдаешь одежду…

— …а также обувь…

— Да, а также обувь, на дезинфекцию и голый спускаешься сюда.

— Голый?

— Да, голый, в компании других таких же, как ты. Один из этих замечательных друзей, находящихся в конторке, открывает кран, и, стоя под трубой — бррр! — бесплатно принимаешь чудесный душ. Потом ты, как барин, укутываешься в халат, влезаешь в тряпичные тапочки и потихоньку, в строю с другими такими же, как ты, омытыми странниками, восходишь по лестнице; лестница — вот, дверь в спальню — там, и всё, спокойной ночи.

— Неминуемо?

— Что? Душ? А, ты это к тому, что ты же в перчатках и гетрах! Можешь снять их, не стесняясь. Здесь все сбрасывают с себя свой позор без стеснения и голые входят под крещенскую воду этого бассейна. Или у тебя не хватает духа опуститься до такой степени наготы?

Нужды не было. Душ обязателен только для тех нищих, кто по уши в грязи. Симон Пау ни разу его не принимал.

Он тут и вправду профессорствует, учит. При ночлежке есть дешевая кухня и приют для бездомных детей обоего пола — детей попрошаек, заключенных, чад греха и порока. Они состоят под присмотром нескольких монахинь, которые умудрились устроить для ребятишек небольшую школу. Хотя Симон Пау профессиональный мизантроп и заклятый враг всяких учений, он с охотой дает этим детям уроки — каждое утро, по два часа. И дети его очень любят. За это он имеет здесь место и стол, то есть отдельную, удобную и приличную комнатушку и особое обслуживание на кухне наряду с четырьмя другими учителями: старичком, пенсионером ватиканского правительства, и тремя старыми девами, подругами монахинь, которые также пристроились в приюте. Но Симон Пау не притрагивается к специальному обеду, потому что к двенадцати уже след его здесь простыл, и только по вечерам, когда есть охота, он наливает себе миску супа из общего котла. Держит за собой комнатку, но ею не пользуется, так как спать ходит в ночлежку, в общую спальню — приют беспутных, бродяг, к которым он прикипел душой. За вычетом двухчасовых уроков, все остальное время он проводит в кафе и библиотеке; время от времени печатает в каком-нибудь философском журнале статью, которая ошарашивает всех причудливой новизной взглядов, необычностью доказательств и небывалой велеречивостью, и таким образом подзаряжается на какое-то время наличными.

Тогда, повторяю, я всего этого не знал. Думал — а отчасти, может, так оно и было, но он привел меня в приют из желания эпатировать; а поскольку нет лучшего способа сбить с толку того, кто стремится поразить вас сногсшибательными парадоксами или какими-нибудь экстравагантными, дикими предложениями, чем сделать вид, что вы согласны, ибо для вас они — пройденный этап, избитая истина, а предложения — что ж, они кажутся естественными и подобающими случаю, то я так и поступил в тот вечер, чтобы сбить с толку моего друга Симона Пау. Он разгадал этот ход, посмотрел мне в глаза, увидел в них невозмутимость и сказал:

— Ну и дурак же ты!

Он предложил мне свою комнатушку; поначалу я подумал, он шутит, но, когда он уверил меня, что у него там и вправду есть отдельная комната, я отказался и отправился спать вместе с ним в общую спальню. Я не раскаиваюсь в этом, потому что за отвращение и страдания, пережитые в ту чудовищную ночь, я был вдвойне вознагражден:

1) нашел себе место, которое занимаю по сей день; говоря точнее, мне представился случай устроиться оператором на крупнейшую кинофабрику «Космограф»;

2) познакомился с человеком, ставшим для меня символом злосчастной судьбы, на которую необратимый вспять прогресс обрекает человечество.

Вот, сначала об этом человеке.

V

Мне указал на него Симон Пау, когда на следующее утро мы поднялись с раскладушек.

Не хочется описывать ни что представляла собой в мутном свете раннего утра эта огромная спальная палата, зараженная тлетворным дыханием сотен глоток, ни этих людей, постояльцев ночлежки, злых, всклокоченных после сна, спускавшихся гуськом в длинных полотняных сорочках и тряпичных тапочках, каждый с талоном в руке, в раздевалку, чтобы получить свой скарб.

Один из них нес под мышкой, в белоснежных складках приютского халата, скрипку в футляре из зеленого сукна; футляр был потертый, выцветший, грязный. Человек шел сгорбившись, вид — мрачней не бывает; казалось, он полностью сосредоточен на созерцании собственных бровей, кустистых, насупленных, нависших над глазами.

— Друг! Друг мой! — окликнул его Симон Пау. Тот вышел из строя с опущенной головой, словно она отвисла под тяжестью его багрового, мясистого носа; он продвигался вперед, как бы говоря: «Расступись! Расступись! Не видите, до чего нос может довести порядочного человека?»

Симон Пау подошел к нему, взял рукой за подбородок, ласково поднял его голову кверху; другой рукой похлопал по плечу, ободряя, и снова повторил:

— Друг мой!

Потом, обернувшись ко мне, сказал:

— Серафино, представляю тебе великого артиста. Ему тут дали отвратительную кличку, но это не суть важно: он — великий музыкант. Полюбуйся на него, вот он, со своим богом под мышкой. Может показаться, он держит метлу, но это не так, это — скрипка.

Я повернулся к незнакомцу, чтобы посмотреть, какой эффект возымели на него слова Симона Пау. Никакого. Он был невозмутим. Тем временем Симон Пау продолжал:

— Скрипка, точно! Он с ней не расстается никогда. Даже здешние надзиратели разрешают ему брать ее к себе в постель. При условии, конечно, что он не будет баловаться с ней ночью и беспокоить приютский народ. Они могут не волноваться, такой опасности нет. Достань, мой друг, свой инструмент и продемонстрируй его этому господину, он сумеет воздать должное.

Вначале тот взглянул на меня недоверчиво. Когда же Симон Пау повторил просьбу, он вытащил из футляра старую скрипку, действительно бесценную, и показал мне с таким стыдливым видом, с каким безрукий показывает свою культю.