Книга Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье

Мало-помалу я стал смотреть на брата и сестру другими глазами. Ослепление их одинаковой белизной сменилось привычкой. Внимательно разглядев их, я стал замечать, как мало они похожи друг на друга, несмотря на принадлежность к одной расе. Но главное — я все больше восхищался лучезарной красотой Бильтины, и сердце мое проникалось унынием, словно чем прекраснее она мне казалась, тем безобразнее обречен был становиться я сам. Я все мрачнел, делался все более раздражительным и желчным. А все потому, что я видел себя теперь другими глазами: я считал себя грубой скотиной, неспособной внушать дружеские чувства, восхищение, а о любви и говорить нечего. Что скрывать, я начинал ненавидеть свою чернокожесть. Тут-то мне и вспомнились слова мудреца с лилией: эта душераздирающая музыка — плач Сатаны, который видит, как прекрасен мир. Я чувствовал себя жалким негром и плакал, видя, как прекрасна белая женщина. Любовь привела к тому, что в душе я предал свой народ.

Между тем у меня не было причин жаловаться на Бильтину. С тех пор как ее брат стал принимать участие в наших вылазках и развлечениях, лучшей подруги в радостях жизни нельзя было и желать. Она расточала мне нежности, а я хмелел от счастья и навсегда сохраню чарующее воспоминание о них, каким бы горьким ни было похмелье. Само собой, я ни минуты не сомневался в том, что Бильтина станет моей наложницей. Рабыня не смеет противиться желаниям своего господина, в особенности когда он царь. Но я оттягивал эту минуту, мне хотелось еще и еще любоваться ею, следя за тем, как меняется мое к ней отношение. Любопытство, возбужденное существом с непривычным обликом, которое тебя будоражит и чем-то смутно отталкивает, сменилось неутолимой плотской жаждой, сравнимой только с томительным, молящим голодом наркомана, оставшегося без зелья. Но в моей любви большую роль играла также прелесть неизведанного, которой меня манила Бильтина. В сумрачном дворце из базальта и черного дерева африканские женщины моего гарема сливались со стенами и предметами обстановки. Более того, тела этих женщин с их четкими и совершенными формами были как бы сродни той материи, из которой создано окружающее. Можно было подумать, что они выточены из красного дерева, вырезаны из обсидиана. В Бильтине я как бы впервые в жизни открывал для себя плоть. Белизна и розовость кожи наделяли ее несравненным даром наготы. Бесстыжая — таков был беспощадный приговор, произнесенный устами Каллахи. Я был согласен со старухой, но это-то больше всего и привлекало меня в моей рабыне. Негр, даже сбросивший с себя одежду, все равно одет. Бильтина, закутанная до самых глаз, всегда была обнажена. Скажу больше, африканское тело в особенности красят яркие одежды, массивные золотые украшения, драгоценные камни, но те же самые предметы на теле Бильтины казались тяжелыми, чужеродными, они как бы противоречили ее призванию к совершенной наготе.

Наступил Праздник Опыления финиковых пальм. Поскольку цветение пальм приходится на конец зимы, причем мужские особи расцветают на несколько дней раньше женских, опыление происходит в самый разгар весны. Пальмы мужского пола рассеивают по воздуху пыльцу, но, так как на одну мужскую особь в пальмовых рощах приходится двадцать пять женских (в точности как в гареме, где двадцать пять жен принадлежат одному господину), здесь необходимо вмешательство человеческих рук. Впрочем, обязанность отломить мужскую ветвь, взмахнуть ею по направлению четырех сторон света над женским соцветием и потом поместить ее в самую его сердцевину лежит только на женатых мужчинах. А молодежь поет и танцует под деревьями, где трудятся опылители. Празднества длятся ровно столько времени, сколько длится опыление, и по традиции в эту пору молодые пары обручаются, а свадьбы происходят полгода спустя во время Праздника Урожая. Ритуальное блюдо на Празднике Опыления — маринованное бедро антилопы с трюфелями, кушанье острое и пряное, куда добавляют стручковый перец, корицу, тмин, гвоздику, имбирь, мускатный орех и зерна кардамона.

Мы не преминули смешаться с праздничной толпой, которая пила, ела и плясала в обширных пальмовых зарослях Мероэ. Бильтина захотела присоединиться к группе танцовщиц. Она старалась, как могла, подражать сдержанному покачиванию тела, при котором голова остается совершенно неподвижной, а ноги делают крохотные шажки, что придает женскому танцу в Мероэ ритуальную величавость. Сознавала ли Бильтина, как сознавал это я, насколько чужеродной выглядит она в этой толпе девушек с туго заплетенными в косички волосами, со щеками в надрезах, девушек, на которых наложены строгие ограничения в пище? Наверно, сознавала на свой лад, потому что видно было, как мучительно ей подчинять себя танцу, минимумом движений выражающему весь пыл африканских страстей.

Тем более приятно мне было видеть, что она с аппетитом ест поданное на ужин бедро антилопы, сначала воздав должное закускам, которые по традиции подаются перед этим блюдом, — салату из цветущего эстрагона, колибри на маленьких вертелах, щенячьим мозгам с гарниром из кабачков, жареным зуйкам в виноградных листьях, соте из бараньих щек, губ и подбородков, а также хвостам ягнят, которые представляют собой просто-напросто мешки с салом. При этом рекой текли пальмовое вино и рисовая водка. Меня восхищало, что Бильтина, за обе щеки уписывая всю эту снедь, остается изящной, грациозной, соблазнительной. Любая другая обитательница моего дворца считала бы своим долгом едва отведать угощенье. Бильтина же с такой юной радостью отдавалась своему хорошему аппетиту, что невольно заражала им других. Так что и я на какое-то мгновенье тоже предался гурманству, но только на мгновенье, потому что, по мере того как время шло и ночь сменялась предрассветным сумраком, плач Сатаны снова вливался в мое сердце, а в мысли закрадывалось подозрение: не оттого ли глушит себя яствами и хмельными напитками Бильтина, что знает: еще до восхода солнца ей суждено разделить со мной ложе? Может, ей надо опьянеть, отупеть, чтобы перенести близость негра?

Рабы-нубийцы стали выносить грязную посуду и остатки ужина, когда я заметил, что Галека исчез. Это проявление деликатности с его стороны — не было сомнения, однако, что тут не обошлось без решающего вмешательства Бильтины, — тронуло меня и вернуло мне уверенность в себе. Я тоже удалился, чтобы умастить себя благовониями и сбросить доспехи и царские украшения. Когда я снова приблизился к шкурам и подушкам, в беспорядке громоздившимся на террасе дворца, Бильтина уже лежала на них, скрестив руки и с улыбкой глядя на меня. Я лег рядом с ней, я обнял ее и вскоре познал все тайны белизны. Но отчего, чтобы видеть ее тело, я должен был обнажить свое? Моя рука на ее плече, моя голова на ее груди, мои ноги меж ее ног — слоновая кость и смола! Едва завершив свои любовные труды, я погрузился в мрачное созерцание этого контраста.

А она? Что чувствовала она? Что думала? Я не замедлил это узнать! Бильтина вдруг вырвалась из моих объятий, бросилась к перилам выходящей в сад террасы, перегнулась через них, и тело ее стали сотрясать конвульсии и рвота. Наконец она возвратилась ко мне — очень бледная, осунувшаяся, с кругами под запавшими глазами. Она тихонько вытянулась на спине — ни дать ни взять надгробие.

— Жаркое не пошло мне впрок, — просто сказала она. — Бедро антилопы, а может, хвост ягненка.

Но меня ей обмануть не удалось. Я знал, что не антилопа и не ягненок вызвали рвоту и отвращение у женщины, которую я любил. Я встал и, убитый горем, удалился в свои покои.