Книга Белая гардения - Белинда Александра

Но уже очень скоро присутствие генерала в нашем доме перестало быть таким незаметным; постепенно он вторгся в нашу жизнь, подобно ползучему растению, которое прежде росло в горшке, а теперь нашло путь к земле и заполонило весь сад.

На сороковины мы отправились к Померанцевым. Обед прошел не в такой напряженной обстановке, как это было в последнее время. Нас оказалось всего четверо, поскольку чета Лиу больше не приезжала, если были приглашены мы.

Борису удалось достать водки, и даже мне налили немного «для согрева». Хозяин удивил нас, сорвав с себя шляпу и продемонстрировав очень коротко подстриженные волосы. Мать неуверенно потрогала их рукой и, улыбаясь, спросила:

— Борис, кто так жестоко обошелся с вами? Вы похожи на сиамского кота.

Ольга еще налила всем водки, но, чтобы подразнить меня, несколько раз сделала вид, будто пропускает мой стакан. Потом недовольно сказала:

— Он еще и деньги заплатил за то, что с ним такое сделали. В старом квартале, видите ли, появился прекрасный новый парикмахер.

Ее муж улыбнулся, обнажив желтые зубы, и весело произнес:

— Ольга говорит так просто потому, что там меня постригли лучше, чем это делает она.

— Когда я вижу, какого болвана из тебя сделали, мое старое больное сердце готово разорваться, — не осталась в долгу Ольга.

Борис взял бутылку и по очереди наполнил стаканы всем, кроме жены. Когда она хмуро посмотрела на него, он вскинул брови и напомнил:

— Ольга, тебе ведь нужно беречь старое больное сердце.

Мы с матерью шли домой, взявшись за руки и разбрасывая ногами только что выпавший снег. Она напевала песню про то, как собирают грибы. Каждый раз, когда она смеялась, у нее изо рта вылетало облачко пара. В ту минуту, несмотря на скорбь, которая затаилась в ее глазах, она была прекрасна. Мне очень хотелось быть похожей на нее, но от своего отца я унаследовала светло-рыжие волосы, голубые глаза и веснушки.

Когда мы дошли до нашего дома, взгляд матери остановился на японском фонарике, висевшем над воротами. Она торопливо завела меня в дом, сняла пальто и ботинки, потом помогла раздеться мне. После этого мать подошла к двери в гостиную, поторапливая и меня, чтобы я не стояла на холодном полу в прихожей и не подхватила простуду. Она уже повернулась, чтобы войти в комнату, но вдруг замерла на месте. Я последовала за ней. Вся мебель была сдвинута в один угол и накрыта красной материей. Оконный проем рядом с этим нагромождением был превращен в алтарь со священным свитком и икебаной. Ковры исчезли, вместо них на полу теперь лежали татами.

Мать бросилась наверх, к комнате генерала, но его не оказалось ни там, ни во дворе. Мы ждали его, сидя у печи, до самой ночи, мать даже подготовила слова, которые собиралась высказать ему, но в ту ночь генерал домой не пришел, и ее негодование не нашло выхода. Мы так и заснули, прижавшись друг к другу, рядом с печкой, в которой догорал уголь.

Генерал вернулся только через два дня. К тому времени у матери уже не осталось сил на то, чтобы выплеснуть свой гнев. Японец появился в дверях с чаем, отрезом ткани и нитками в руках; по его глазам было видно, что он рассчитывал на благодарность с нашей стороны. Довольное и озорное выражение на лице постояльца снова напомнило мне об отце, добытчике, для которого не было большего счастья, чем порадовать своих любимых чем-то необычным.

Генерал переоделся в серое шелковое кимоно и принялся готовить для нас овощи и соевый творог. Поскольку все прекрасные старинные стулья были убраны, матери ничего не оставалось делать, кроме как сесть, скрестив ноги, на подушку. Так она и сидела, поджав губы и недовольно глядя перед собой, в то время как дом наполнялся ароматами кунжутного масла и соевого соуса. Я изумленно наблюдала, как генерал выставляет на низкий столик глазурованные тарелки, и ничего не говорила, но в душе была благодарна ему за то сочувствие, которое он проявлял по отношению к нам. Я не хотела даже думать, что могло произойти, если бы он, как все японцы, вдруг приказал бы матери готовить для него. Генерал не был похож на остальных японцев, которых я здесь видела. Их женщины каждую секунду должны были быть готовы выполнить любое их требование, а когда они выходили на рынок, женам полагалось следовать за мужьями на расстоянии нескольких шагов и нести товары, которые тем вздумалось купить. Сами же японские мужчины вышагивали впереди с пустыми руками и гордо поднятой головой. Ольга как-то сказала, что у японцев нет женщин, одни ослы.

Генерал положил перед нами вилки и, буркнув единственное слово «итадакимасу», начал есть. Он как будто не замечал, что мать не притронулась к еде, а я просто сижу и смотрю на аппетитную лапшу, пуская слюнки. Мне хотелось поддержать мать, но так же сильно мне хотелось накинуться на еду, потому что от голода у меня сводило живот. Как только генерал доел, я схватила тарелки и понесла их мыть, чтобы он не заметил, что мы так и не притронулись к его угощению. Мне казалось, что это был единственный способ сделать так, чтобы раздражение матери не привело к неприятным последствиям.

Вернувшись из кухни, я увидела, что генерал аккуратно разворачивает свиток. Японская бумага не такая белая и блестящая, как западная, но и матовой ее нельзя назвать — она как будто сама источает свет. Генерал сидел, преклонив колени, а мать раздраженно смотрела на него сверху вниз. Эта сцена напомнила мне одну легенду, которую когда-то прочитал мне отец: Марко Поло, впервые представ перед Хубилаем, правителем Китая, и желая поразить китайского императора достижениями европейской цивилизации, велел своим помощникам развернуть перед ним и дворцовой челядью рулон шелка. Ткань сверкающим потоком хлынула от Поло до самых ног Хубилая. После секундного замешательства император и его свита разразились хохотом. Очень скоро Поло узнал, как трудно чем-то удивить людей, которые столетиями производили шелк, в то время как европейцы все еще носили звериные шкуры.

Генерал движением головы пригласил меня сесть рядом с ним; он поставил перед собой чернильницу и взял кисточку для написания иероглифов. Окунув кисточку в чернила, японец принялся выводить на бумаге изящные знаки хирага-ны. Некоторые значки были мне знакомы, мы стали проходить их в школе, когда в город пришли японцы. Правда, позже они решили, что проще будет не учить нас, а просто-напросто закрыть школу.

— Аня-чан, — сказал генерал на ломаном русском. — Я учить тебя японские буквы. Тебе нужно научиться.

Я наблюдала, как ловко он выводит иероглифы, обозначающие слоги. «Та», «чи», «цу», «те», «то»… Его пальцы двигались так, будто он рисует, а не пишет, и я смотрела на эти руки как завороженная. Кожа у него была гладкая и безволосая, ногти чистые, словно отбеленная галька.

— Вам должно быть стыдно за себя и свой народ! — неожиданно закричала мать, выхватывая свиток из-под рук генерала.

Она попыталась порвать его, но бумага была упругой и прочной. Поэтому она скомкала свиток и швырнула в угол. Бумажный ком с шумом покатился по полу.

Я ойкнула, мать посмотрела на меня и осеклась. Она дрожала, однако не только от возмущения, но и от страха перед тем, чего могла стоить нам ее несдержанность.