Книга Уничтожить Париж - Свен Хассель

В данном случае он устроил пир. Больше никаких жестянок с орудийной смазкой — он нашел тайный склад настоящей аргентинской тушенки. Мы вывалили ее в каску и стали разогревать на пламени спиртовок. Порта осторожно помешивал тушенку кончиком штыка, Малыш добавил в нее чуточку украденного где-то рома. Даже майор Хинка согласился принять участие в нашей трапезе. Это была лучшая еда за много дней.

Я стоял на посту возле пулемета. Неприятная обязанность. Густой туман поднимался, казалось, из каждой воронки и пеленой окутывал землю. Изредка его пронизывала ракета или очередь трассирующих пуль.

Мои товарищи спали на земле, свернувшись калачиком, как собаки. Моросил мелкий дождь, где-то над туманом слегка шумел ветер. Я был один и очень мерз! Запахнул поплотнее шинель, надвинул каску на уши, но дождь все равно пробирался под одежду и стекал холодными струйками по спине.

Проверь пулемет. Проверь ударный механизм, выбрасыватель гильз, подачу ленты. Занятие нудное, но от него могла зависеть наша жизнь.

Откуда-то издали, где, по-моему, должен был находиться противник, донеслось легкое пощелкивание. Металлическое, зловещее. Что они теперь готовят? Я напряженно прислушивался несколько минут, но ничего не последовало.

Справа от меня одуванчик, ярко-желтый, совершенно одинокий в этой пустыне. Единственный цветок на много километров вокруг. Какой была эта местность, пока не пришла война и не принесла разрушение? Деревья, поля, коровы. Лютики и маргаритки. Сочная зеленая трава, тучная земля, аккуратные изгороди и вьющиеся тропинки. Какая она теперь? Обезображенная и окровавленная. Интересно, куда уехали люди, живы ли они еще, вернутся ли обратно когда-нибудь?

На севере загрохотали крупнокалиберные орудия. Небо вдруг стало темно-малиновым. Должно быть, это в секторе «Омаха»[5], где высаживаются американцы.

Я повернулся в южную сторону и смотрел на пронизывающие темноту трассирующие снаряды, уничтожающие все живое там, куда они падают.

Порта разговаривает во сне. Сперва прислушиваюсь, не скажет ли он чего-то любопытного, но потом это надоедает. Его ночные монологи всегда на одну и ту же тему: о еде. Легионер тихо поднимается и отходит в темный угол. Раздается звук, напоминающий шум водопада. Трудно понять, как они могут спать в таком грохоте, но все-таки спят. Легионер возвращается и, хмыкнув, ложится между Малышом и Грегором. Малыш брыкается во сне. Грегор переворачивается на спину и начинает храпеть.

Ночь все тянется. Вскоре я переношусь мыслями в прошлое; воспоминания такие яркие, что кажется, все происходит на самом деле. Мне снова пятнадцать лет. Копенгаген. Я вижу улицы, мокрые и скользкие от дождя. В одну из таких ночей арестовали Алекса. Мы просто бесцельно бродили, как все безработные ребята в Копенгагене, когда они набросились на нас: четверо на двоих. Но мы устроили небольшую драку и дали деру, не останавливаясь, пока не достигли Хавнегаде[6]. Я пнул полицейского в живот. И был очень доволен собой. Мы с Алексом ненавидели полицейских. Дать им сдачи было предметом гордости.

Однако на другой вечер я напрасно ждал у ресторана «Вивель», неподалеку от вокзала, Алекс так и не появился. Мы договорились встретиться там, чтобы находиться неподалеку от кухни. Иногда самодовольный шеф-повар открывал заднюю дверь и бросал объедки с тарелок богатых в жадные руки нищих и безработных. Но Алекс не пришел. Больше я его не видел. Впоследствии я узнал, что Алекса взяли во время одной из периодических «чисток» вместе с одним юным шведом (какого черта он делал в Копенгагене? Надо было быть поумнее) и отправили обоих в дом предварительного заключения для малолетних правонарушителей в Ютландии. Алекс несколько раз убегал, но его ловили. Однажды я увидел его фотографию в газете. Он прокрался на борт парохода «Один» и утонул, когда пароход пошел ко дну. Не совсем уверен, это было давно, но, кажется, я плакал, прочтя об этом. Алекс был моим другом. Единственным. После гибели Алекса я так и не оправился полностью от чувства совершенного одиночества в мире.

Я угрожающе и в то же время ласково провел рукой по стволу пулемета. Стоило мне только спустить предохранитель, и он будет готов к уничтожению… Господи, как я ненавидел их так называемые демократии, лицемерные тирады и нескончаемую ложь! Легко сидеть, развалясь в кресле, и давать советы, когда ты надежно защищен четырьмя стенами, когда у тебя полный желудок и теплые ноги. Как там двести семьдесят пять тысяч безработных в Копенгагене? Только в одном Копенгагене? Почему не перестрелять их всех и не покончить с этим? Это решит несколько их демократических проблем.

Последнее Рождество в Копенгагене… как помнится мне это Рождество! Я слонялся по улицам, сунув руки без перчаток в дырявые карманы, волоча по снегу ноги в изношенных ботинках, глядя на сияющие огни на елке посреди Ратушной площади. Я ненавидел эту елку. Она представляла собой символ самодовольства и благополучия. Их благополучия, не нашего. Я подошел к ней, помочился на нее, облив как можно выше, и ушел, оставив парящее желтое пятно на хрустящем снегу.

Я одиноко шел по Вестерброгаде[7]. За каждым окном была елочка, или огоньки, или красивые бумажные игрушки. Счастливого Рождества! Всем счастливого Рождества! Расхожая фраза. Ничего не означающая. Попробуй постучать в какую-то дверь, попросить кусочек рождественского гуся — мигом окажешься брошенным в канаву. Но при всем при том это было время благодушия, богатые были довольны собой и пребывали в полном ладу с миром.

На другой день под вечер я встретил знакомого парня по имени Пауль. Большинство людей спешило в кино: в этот день меняли программы, демонстрировали новые фильмы. Помню, тогда было много фильмов о войне, и еще один — о смерти Аль Капоне[8]. Все картины кровожадные, подходящие для этого времени. Мы с Паулем сидели в кафе, деля на двоих чашку кофе и круассан. Неподалеку находился полицейский участок, поэтому оба мы были не совсем спокойны.

— Хочешь получить работу? — спросил Пауль. Небрежно, словно подобные предложения поступали ему каждый день.

Я молча посмотрел на него, скептически приподняв бровь.

— Настоящую работу, с настоящей зарплатой по пятницам, — сказал он еще небрежнее.

— Иди ты!