Книга Тюрьма - Джон Кинг

Жизнь существует в глазах очевидца, и я должен помнить о дорогом, по крайней мере, я думаю, что именно это говорят мудрецы, слишком много уроков и слишком много советов, и потому так легко впасть в заблуждение. Я оцепенел, мысленно и физически, Матрона поднимает швейную иглу и аккуратно заправляет нитку, она придвигается ближе и начинает ковыряться в моей ране, дьявольская женщина, плетущая злобные заклинания, добрая леди, спасшая мне жизнь, она стягивает куски кожи воедино, и тут не нужно владеть особым искусством, никаких жабо, украшений и потерянного времени. Любовь и ненависть струятся по игле, она делает чересчур крепкий стежок, и я сдаюсь, парализовано любое усилие постоять за себя, любовь порабощает ненависть, поток мыслей прекращается, и я по-королевски отдыхаю на мягкой обивке кушетки в этой теплой комнате, и молодая медсестра ушла, но я все еще здесь, и Матрона это знает. Когда она снимает саван, мне хочется поблагодарить ее за то, что она спасла мне жизнь, и извиниться за то, что я напугал ее, но она уже ушла. Я с трудом встаю на ноги, тошнота становится сильнее, тело превращается в один сплошной желудок.

У меня кружится голова, и мысли разбегаются; полицейские помогают мне выйти из больницы, и я едва касаюсь земли мне кажется, что мои ноги далеко, шествуют в машину, и та нещадно жжет бензин, а мы едем по туманным улицам, заполненным до отказа безликими механическими людьми; и я передергиваюсь и думаю, польется ли из меня блевотина и изобьют ли они меня за это дубинками, на секунду могу меня получается сфокусировать взгляд, но изображение размывается, мой рассудок коварный, тусклый, затуманенный. Я слышу голос и думаю, а действительно ли это сержант говорит: «мне жаль тебя, мой друг, ты не кажешься мне законченным мерзавцем, но время пройдет, и хотя это будет трудно, ты выйдешь из тюрьмы со знанием, которым обладают немногие», и я пытаюсь говорить, но не могу связать и пары слов, а может, он вообще и не говорил всего этого. Вероятно, он думает, что со мной обошлись слишком мягко и за то, что я сделал, следует лишить меня жизни.

Мы поворачиваем на маленькую улицу, наводненную людьми, водитель вынужден замедлить ход. Я чувствую себя немного лучше, открываю окно и выглядываю. Мы проезжаем мимо рынка, ларьки сияют яркими цветами и изобилием фруктов и овощей, ошеломляющая выставка баклажанов, перца, лука, помидоров, оливок, огурцов, лимонов, бананов, лаймов, апельсинов и всего что угодно, что может вырасти из земли, и все это собрано и сложено с любовью, заботой и вниманием. И от этого мое настроение приподнимается. Запах непередаваемый. Лимонный дух заполняет машину, и моя слабость исчезает. По крайней мере, на минуту, пока мы не доезжаем до мясных лавок с черным мясом, и вонь от гниющих тел перебивает лимонный запах, кровавый бардак из конечностей, туш и вздутых животов, сваленных перед нами, все это окружают сотни освежеванных голов; и они лежат так близко, что я могу протянуть руку и дотронуться до их закрытых век, кроме, конечно, тех век, которые срезаны, шерсть содрана, открывая мешанину белых и кровавых тканей вперемешку с выпуклыми венами, козлиные и бараньи глаза широко распахнуты, потрясенные, эти беззащитные создания кастрированы и разделаны ножами и мачете, их крики слышат только мясники, погружая в кишки по локти свои руки, у этих животных нет никаких прав, на их мордах проставлены номера, а контролеры уверяют, что они не испытывают боли и что у них нет личностных мыслей, что их исполнители просто делают свою работу; и мы движемся вперед, и я вижу свиней, подвешенных на массивные крючки, внутренности и сердца вывалились наружу, и я снова чувствую слабость, и мне хочется проблеваться.

Мы возвращаемся в полицейский участок, и я снова в камере, человек со шрамом помогает мне сесть и опереться на стену, я снова па своем месте, там, где я должен быть. Я беззащитен, но почему-то знаю, что с этими заключенными я в безопасности, я опускаю голову на колени, дотягиваюсь до кармана и убеждаюсь, что мой талисман удачи по-прежнему на месте. Я крепко сжимаю его и произношу какую-то забавную молитву.

Когда я был ребенком, я поймал бабочку и положил ее в банку, я был слишком мал, чтобы знать, что при закрученной крышке она не сможет дышать. Я смотрел, как она трепещет крылышками, и слышал, как они шуршат о стекло, и эта бабочка на несколько дней должна была стать моим питомцем, а потом бы я ее отпустил, и у нее были такие красивые крылышки; и я долгое время сидел и любовался этим экземпляром, и я был поражен, насколько они тонкие, эти крылья, и тем, что столь хрупкое создание может так высоко взлететь. Это было летом, и все было прекрасным, деревья покрыты листвой, цветут цветы; и все это время я любил свою бабочку, которая медленно умирала, безмолвно задыхаясь. Я пошел поиграть, а когда вернулся, она лежала на дне банки и не двигалась, и почему-то я понял, что она мертва. Мы отнесли ее на пустырь и похоронили в папоротнике, и мама сказала мне, что бабочки такие красивые, потому что живут очень короткую жизнь, что сначала они — гусеницы, а потом на один день превращаются в бабочек. Мне было грустно, и я плакал, но в то же время это казалось мне почти справедливым, хотя я чувствовал себя даже еще более виноватым, потому что не дал ей прожить и этого единственного дня. Не знаю, почему я сейчас думаю о той бабочке, но вот думаю.

Газон желтеет, он покрыт незабудками и одуванчиками, и его нужно подстричь; и Нана говорит, что она для этого слишком устала, что у нее больше нет сил, и вздыхает: «я старею, дорогой, но это только внешне, внутри я чувствую себя так же, как и когда я была маленькой девочкой, меняется только тело и возраст, а дух остается таким же, он вечен», и мы с мамой толкаем газонокосилку, и это хорошо — помогать другим людям, и мы продолжаем жить у Наны; и в моих воспоминаниях почти всегда лето, а если мы сидим дома, то это сказочная зима, и запах свежесрезанной травы напоминает мне о мышах, или, может, это мыши напоминают мне о траве и нетронутых заросших полях, на которых они живут летом; и Нана садится в шезлонг и смотрит, как мы смеемся, вы вот там пропустили одуванчик и еще здесь пучок травы; и я полон энергии, я расту, становлюсь большим, и скоро мне будет четыре года, и у меня будет праздник — с сэндвичами и играми; и почему-то, когда мы сгребаем граблями срезанную траву, она становится мокрой, и из близлежащего сада раздается смех, а мы пьем апельсиновый сквош и едим маленькие рулетики с джемом и сливками; и в саду полно растений и кошек, они спят на угольном сарае, и домик моего папы встроен в сарай, для взрослого человека он очень мал, деревянные доски подогнаны впритык, а еще есть маленькая дверца от серванта, приделанная к почтовому ящику, вот только те открытки, которые он присылал мне, проходили через дверь настоящего дома; и теперь трудно вспомнить, когда я получил этот талисман удачи, который теперь со мной, и мне почти кажется, что я был рожден вместе с ним, хотя я знаю, что до меня он принадлежал Нане, а на следующий год я иду в школу, буду учиться читать и писать, а мама и Нана сидят в шезлонгах; и пока я смотрю на порхающих бабочек и жужжащих пчел, подставив ноги солнечному теплу, они говорят, но не знают, что я их слушаю, они говорят, ну не досадно ли, что ему уже надо идти в школу, и я отчасти напуган, потому что мне придется покинуть этот сад, и в то же время я хочу стать большим мальчиком, и они говорят о школьной травле и о ребенке, который покончил с собой, потому что плохие дети говорили ему отвратительные вещи, но я отказываюсь слушать такой разговор; и на ночь мне всегда рассказывают сказку, иногда мама, иногда Нана, и одна из моих любимых — про Ноя и его ковчег, про то, как в ковчег поднялись все животные, каждой твари по паре, чтобы спастись от потопа; и это случилось, потому что Бог рассердился на людей за их плохие дела; и я спрашиваю, почему только двое из каждого вида животных поднялись в ковчег и почему остальные должны были утонуть, если именно люди стали причиной всех этих бедствий, и Нана говорит, что она точно не знает, но, может быть, животные знали, что на то воля Бога и не возражали против того, чтобы отправиться на небеса, но для меня это не имеет значения, и я спрашиваю, почему от каждого животного в ковчег отправились мальчик и девочка; и она объясняет, что это естественный способ жизни, что мужчины и женщины находятся друг с другом в равновесии, и один без другого не сможет существовать; все в жизни имеет свою противоположность, вторую половину, и вместе с ней становится целым, когда подрасту, я пойму это, могу ли я себе представить, каким скучным был бы мир, если бы в нем жили только мужчины или только женщины; и я киваю и говорю: «Думаю, что это так, хотя мне не сильно нравятся девочки, они глупые и играют в куклы», а в следующий раз она рассказывает мне о том волшебном яблоке в том особенном саду, и о том, как после этого у людей все пошло наперекосяк; и все это кажется настолько глупым, потому что из яблок, которые падают в наш сад с участка соседнего дома, Нана печет пирога, и может, она испечет такой пирог на мой день рожденья; и все равно — в нашей стране нет змей, или их немного, я никогда ни одной не видел и никогда не ел тех яблок с земли, потому что они кислые, а в некоторых есть черви, а испеченные, посыпанные сахаром, они меняют вкус, становятся сладкими, и с маковки стекает сладкий крем.