Книга Семь храмов - Милош Урбан

Настроение у отца ухудшилось, когда мотор стал издавать странные звуки. Отец сбросил скорость и, прислушиваясь, наклонил голову, а потом расстегнул мой ремень безопасности и велел мне перебраться на заднее сиденье и приложить ухо к спинке, за которой помещался двигатель. Ничего подозрительного я не услышал, впрочем, хорошенько сосредоточиться мне помешало то обстоятельство, что мы уже миновали местечко Белое под Бездезом и между последними домами над пшеничными полями возникла далекая панорама двух серо-зеленых вершин и белого замка на одной из них: этот вид я пропустить не мог.

За невнимание к двигателю отец отомстил мне на стоянке у замка. Он отказался отойти от машины до тех пор, пока не выяснится причина загадочного постукивания, и забрался под капот, а я принялся бегать между стоянкой и первыми каменными воротами у подножия холма. Через них проходила древняя дорога, крутыми изгибами поднимавшаяся наверх, от разбитых камней веяло теплом, они звали меня улечься на них и завернуться, точно в одеяло, в их трещины. Если бы отец проходил тогда мимо, он бы меня ни за что не нашел.

Проверка двигателя заняла больше часа. Никакой поломки не обнаружилось, убрать стук не удалось. И все-таки отец, в недоумении пожимая плечами, улыбнулся мне. Я едва поверил своим глазам и с радостью бы кинулся ему на шею, если бы не знал, что он этого не выносит. Когда он убрал инструменты, башенные часы пробили одиннадцать. Солнце жгло нещадно, и вдобавок страшно досаждали комары. Отец взял меня за руку и сказал, что нам пора. Ладонь у него была в масле, и мне даже пришло в голову, что он хотел вытереть ее об меня. Он угадал мои мысли и расхохотался. Я вырвался и по-заячьи помчался наверх. Меня подгоняли злоба и нетерпение.

Стоял жаркий летний день, и подъем утомил отца. Прежде чем он, пыхтя, добрался до третьих ворот, которые ведут уже непосредственно в крепость и возле которых лес сменяется колючими зарослями шиповника — а над ними вздымается голая скала, увенчанная зубчатой стеной и Чертовой башней, я успел уже пять раз побывать у кассы перед последними воротами и пять раз вернуться к отцу и огорчиться его медлительности. Мне встречалось множество людей, приближался полдень, и все направлялись вниз — наверх шли только мы. Я радовался, что весь замок окажется в моем распоряжении. Я ведь всегда считал его своим.

Радость подпортил сердитый мужчина, торчавший наверху с сигаретой в зубах. От будки, служившей кассой, к первым букам на самой вершине северного склона тянулся довольно высокий — выше человеческого роста — дощатый забор длиной метров десять. Он замыкал пространство перед последними воротами с тяжелыми дубовыми створками. Захоти вы взглянуть на окрестности, вам надо было бы или вернуться немного назад и попытаться сквозь кроны деревьев увидеть Бржегинский пруд, а за ним на северо-западе Махово озеро, или же, о чем я тогда еще не догадывался, пойти во второй двор замка, откуда видны гора Гоуска и (наискось от нее) Ржип,[7]а один раз в году еще и шпили собора в пражских Градчанах — в ветреную погоду, разумеется, когда тучи несутся высоко в небе.

Мне захотелось обойти забор и посмотреть на север. На краю обрыва я намеревался проскользнуть на другую сторону ограды и постоять там, держась за толстые, косо приколоченные доски, но стоило мне выйти за территорию, выделенную для посетителей, как ко мне подскочил тот человек с сигаретой, схватил меня за руку и сказал:

— Нельзя!

Он произнес это коротко и твердо, с иностранным акцентом.

Я изумленно оглядел его: прилизанные волосы с пробором, прямизна которого нагоняла страх, так же, впрочем, как и прямоугольные усики и перехваченная поясом куртка из искусственной кожи. Я не мог взять в толк, чем не угодил этому чудаку.

Тут за моей спиной возник отец. Я ожидал, что он одернет нахала, но он только выкатил глаза и, сделав непонятный жест, увлек меня к кассе. Там он прошипел мне на ухо, чтобы я ни с кем тут не разговаривал. Я оглянулся на человека с сигаретой: он смотрел на нас, прищурив глаза, каким-то особенным, подозрительным, а может, и полным ненависти взглядом. Сегодня я знаю, как это определить: это был взгляд двадцатого столетия.

Мы прошли через калитку в воротах и очутились в первом дворе. Отец, уже не так крепко сжимая мое плечо, более спокойным тоном объяснил мне, что всего в нескольких километрах к северо-востоку отсюда находится аэродром, чужой, советский, а забор и этот человек в Бездезе для того, чтобы никто не смотрел в ту сторону и не пытался фотографировать. Я возразил, что меня совсем не интересует аэродром, я хотел увидеть Ральско, вершину еще более высокую, чем Бездез, и увенчанную пугающей кривой руиной, которая напоминает обломки трона. На них, как мне точно было известно, восседает невидимый великан, руками он опирается на полуразрушенные стены, ноги его свисают с крутого обрыва, и он стережет старинные земли Берков из Дубе,[8]это и мои земли тоже, ведь я живу в Болеславе. Так при чем же тут аэродром? И русские? Их страж — просто шут в сравнении с моим!

Но отец уже не слушал меня. От одного из зданий к нам спускалась по лестнице красивая женщина, сегодня я бы сказал — девушка, но тогда она казалась мне ужасно взрослой. Поздоровавшись с отцом и выяснив, что нас всего двое, она улыбнулась и сказала, что в таком случае экскурсия надолго не затянется.

Она была просто чудо как хороша! Длинные ресницы, розовые губы и светлые волосы, хрупкая фигурка, обтянутая коротенькой желтой юбочкой, зеленой майкой и бледно-голубой джинсовой курточкой до пояса. Мы, словно овцы, следовали за ней по покоям и кухням разрушенных дворцов, глядя в основном на ее обнаженные ноги, обутые в сандалии, которые она носила незастегнутыми — их стук разносился по пустым пиршественным залам. Она обращала наше внимание на готические окна с каменными закругленными нервюрами и цветочные мотивы на капителях колонн, но я поначалу не в силах был поднять голову и оторвать взгляд от ее щиколоток, так что интерес к старине пришлось проявлять одному только отцу, который, как я твердо знал, был очарован нашим гидом куда больше моего. Девушка была молодая и абсолютно современная, она совершенно не вписывалась в эти седые руины и тем не менее ходила по замку с уверенностью хозяйки и оживляла его яркими красками радуги. Потрескавшиеся стены и иссушенные временем развалины соперничали с нами за ее тень: там, где девушка останавливалась, все тут же затихало и прикидывалось, будто внимательно слушает ее речи.

Хотя сама экскурсия не занимала, да и не могла занимать нас, мы старательно притворялись знатоками истории и наперебой задавали вопросы и отпускали всяческие замечания, претендовавшие на то, чтобы быть интересными, а иногда даже остроумными. Отец, естественно, побеждал, бросаемые на него взгляды были полны признательности, на мою же долю оставалась снисходительность. Меня это сердило, и я все старательнее хвастался своим умственным развитием, так что отец, в конце концов, вынужден был сделать мне замечание. Он извинился за меня, но девушка только молча жевала травинку, зубы у нее были белые и влажные, на губах играла легкая благосклонная улыбка. И тут я представил себя этим счастливым стебельком травы, который она игриво облизывает и наматывает на язык, и ослепительное полуденное солнце померкло у меня перед глазами.