Книга Европа - Ромен Гари

IV

Именно тогда, спустя некоторое время после его прибытия в Рим, пока то, что он упрямо продолжал называть Европой, постепенно растворялось в реальности торгашества, «экономики» и «национальных суверенитетов», Дантес и встретил Эрику в первый раз. Он остался подле нее, переполняемый всей той страстью мужчины, который внезапно обнаруживает, как утопия оживает прямо у него на глазах, превращаясь в настоящую, осязаемую реальность, в счастье, оборачиваясь столь успокаивающей нежностью любимого лица, улыбки, голоса. И в то же время нервное напряжение не только не уходило, но, напротив, усугублялось. Казалось, совсем недавно он был в своем кабинете во дворце Фарнезе, и вдруг обнаруживал, что находится в спальне на вилле «Флавия», чтобы наконец прийти в себя и понять, что стоит сейчас на террасе, в розовых и золотистых лучах восходящего солнца, повернувшись лицом к тосканской долине и ожидая появления старенькой «испано», которая так обрадовала Эрику, когда он подарил ей эту машину. Именно эти расхождения со Временем беспокоили его больше всего: ощущение, что некоторые события проживаешь дважды, то вследствие какого-то странного повторения, то, наоборот, в предвосхищении, с которым потом, когда оно на самом деле происходит, это событие совпадает, причем с такой точностью, которая не может не приводить в замешательство. «Отдыхать и еще раз отдыхать», — предупреждал его врач в Париже. Но Дантесу почти сразу же пришлось вернуться в Рим. Его обязанности посла привлекали к нему все эти внимательные взгляды, которые англичане так точно называют beady[8]; он, как вновь прибывший, вынужден был растрачивать себя на протокольные визиты, настоящие вступительные экзамены; следующие несколько месяцев он вынужден будет находиться в центре внимания дипломатического корпуса и стать объектом комментариев и критических замечаний. «Наконец-то новое лицо!» — будут восклицать за карточными столами играющие в бридж в салонах у этих безжалостных княгинь и графинь, и поскольку эти «хозяйки» приходились всегда ко двору во дворце Риджи, дипломату было непозволительно их игнорировать. Он и не подозревал, что о его связи с Эрикой уже известно, хотя они пока предпочитали, чтобы их не видели вместе: Дантес был женат. В то же время он не мог не заметить и того особого внимания, с каким относились к нему его коллеги, чрезмерного даже в своей сдержанности. Опасаясь допустить какую-нибудь оплошность в поведении, которую он мог бы даже не заметить, изможденный бессонницей и уставший в одиночку справляться с теми трюками, что выкидывали его расшатанные нервы, Дантес решил обратиться к местному специалисту. Его самого одновременно удивила и успокоила та ясность и точность, с которой он описал врачу свое недомогание. Ясное и критическое суждение о себе самом есть лучшее доказательство психического равновесия.

— Вот, доктор, это было бы даже забавно, если бы не было так… тяжело. Я все чаще чувствую теперь нечто вроде самоустранения, потери сознания собственного «я». Такое ощущение, что тебя… стирают. Естественно, это происходит главным образом по ночам…

— Бессонница?

— Кажется, я сплю всего несколько часов в неделю. Вы знаете, какие шутки может сыграть с вами ваше собственное воображение, измотанное и обостренное усталостью… Нервное истощение оборачивается почти галлюцинациями, как у наркоманов. Но самое странное, что галлюцинации возникают в каком-то смысле… наоборот. Я имею в виду, что часто, — конечно, я не знаю, как бы это выразил специалист, — некоторые депрессивные состояния сопровождаются голосами, видениями и прочее. В моем случае все как раз наоборот. У меня такое впечатление, что… как бы это сказать? что я сам — чья-то галлюцинация. Я чувствую, что меня как будто кто-то выдумывает, изобретает, создает…

Доктор Туцци был человек пожилой. У него были седые, коротко подстриженные волосы, и все черты носили сильный отпечаток той некрасивости, что, как ни странно, внушает симпатию.

— Кто-то определенный?

— Муж одной из моих давних знакомых… Это некто совершенно не существующий, личность, разрушенная алкоголем; я, правда, не понимаю, почему выбрал именно его. Невозможно представить себе человека, который был бы столь же незначительным.

— Вероятно, именно поэтому, — произнес доктор. — Гораздо легче облечь смыслом кого-то несуществующего, как вы выражаетесь, чем личность сильную, с характерными чертами… Чувство тревоги?

Дантес улыбнулся. Его облачением был юмор. Это платье защищало его лучше любых доспехов.

— Да, конечно. Для начала — раздражение, что ты находишься во власти столь абсурдного персонажа, который… можно сказать, не существует. Я говорю в буквальном смысле, потому что я иногда спрашиваю себя, существует ли Барон — не знаю, слышали ли вы о баронессе Мальвине фон Лейден, так вот, это ее муж, — существует ли он на самом деле…

— Ну, что ж, — начал доктор Туцци, — раз вы, кажется, более или менее уверены в существовании баронессы фон Лейден, можно по крайней мере предположить, что ее муж также не является плодом вашего воображения… То, что вы рассказали мне о вашей бессоннице, представляется мне более серьезной проблемой на ближайшее будущее, чем эти ваши… опасения, будь они надуманными или настоящими. Так что начнем с нее. Полагаю, после нескольких ночей крепкого сна вы обнаружите, что ваш Барон опять обрел свое тело и собственную личность, тихую и незначительную… Баронесса фон Лейден, да? Это мне кое-что напоминает. Но на самом деле… если мои литературные воспоминания… Подождите-ка… Кажется, Казанова рассказывает в своих «Мемуарах» о баронессе Мальвине фон Лейден, одной авантюристке, приятельнице знаменитого графа де Сен-Жермена, которая хвасталась, как, впрочем, и ее знакомый граф, своими тайными и сверхъестественными способностями и была замешана в деле с колье королевы Марии Антуанетты?

Дантес рассмеялся.

— Да-да, она самая, — признался он. — Но могу вас уверить, это не настоящее ее имя, если вообще можно говорить о чем-то настоящем, когда речь идет об этой женщине, которая наделена столь живым воображением. Она перепробовала всевозможные роды деятельности, порой весьма… Впрочем, Бог с ней. С некоторых пор она занимается — и, как говорят, довольно успешно — предсказаниями, отсюда и псевдоним…

— Ах вот как, — улыбнулся доктор Туцци.

Он выписал Дантесу укрепляющее, которое следовало принимать в течение длительного времени вместе с литием. Дантес стал лучше спать, и его тревога немного поутихла, но он уже жалел о своих бессонных ночах, потому что теперь ему случалось испытывать странное чувство, когда посреди бела дня он начинал ощущать себя, как в часы ночного бдения, в неясном свете полусонного сознания. В этот самый момент, стоя на террасе и блуждая взглядом по равнине, где не было и следа машины, которую он ждал, он испытывал такое нетерпение, что не видел ни пустынной дороги, ни освещенной солнцем тосканской долины, а только одну желтую «испано-суизу», за рулем которой сидела Эрика, а сзади, рядом с клетчатой статуей Барона, женщина, которую он уничтожил четверть века тому назад.

V

Траурница, трепеща, цеплялась за кисть Эрики, которая держала обе руки неподвижно на руле, стараясь не менять скорости, чтобы продлить эту мимолетность. Она тихо улыбалась этому маленькому неловкому охристо-черному существу: ничто слабое и хрупкое не оставляло ее равнодушной. Нерешительное продвижение вперед, каждую минуту грозящее падением, мелкая дрожь усыпанных пыльцой крыльев, маленькие усики, настроенные на всю вселенную… Барон сидел на заднем сиденье рядом с Ma, скрестив руки — естественно, в дорогих перчатках из свиной кожи — на набалдашнике слоновой кости, венчавшем изящную бамбуковую трость из Малакки. Под лентой его серого котелка виднелся старый билет с дерби в Эпсома, в 1938-м, с потерянной ставкой на Либелея. Этот аристократ, казалось, олицетворял собой памятник, возведенный всему тому, что с самой первой ставки оказывалось в мизере и из него уже не выходило, но тем не менее ни на миг не теряло своей непоколебимой веры в какой-то сверхъестественный и победоносный рывок на финише. Последние тридцать пять лет Ma мариновала Барона в алкоголе, и, нельзя не признать, сохранился он прекрасно. Ma рассказывала, что раньше он принадлежал Клео де Мерод, которая потом отдала его Элеоноре Дузе, а та, в свою очередь, проиграла его в партию в вист Тутти Гогенцоллерн; но Ma безнадежно перевирала все века, года, даты, все, что она расценивала как «презренную челядь». Она записала реальность в свои заклятые враги и билась с ней не на жизнь, а на смерть, пользуясь своим даром фантазировать, проявлявшимся в постоянном созидании невероятных миров, в которых сама же и жила, устроив их по своему вкусу и разумению, со всеми надлежащими удобствами, замками, прислугой и приятным обществом мужчин, повстречавшихся ей в том или ином столетии, где ей нравилось бывать. С тех пор как она поселилась на улице Фэзандери, назвавшись ясновидящей, ее успехи в искусстве обманывать саму себя помогали ей убеждать других и были весьма полезны в ее отношениях с клиентами. Она обнаруживала столь тесное знакомство, такую точность во всем, что касалось прошедших эпох, в которых она якобы бывала, естественно под разными личинами, что иным антикварам случалось заглядывать к ней с просьбой подтвердить подлинность того или иного предмета мебели, статуэтки или картины. За определенную плату, включавшую и проценты, она подтверждала, что вот этот небольшой секретер в самом деле в 1764 году помещался в западном углу салона маркизы де Помпадур, между окном и камином, а прелестная безделушка саксонского фарфора своим изяществом отвлекала угрюмый взгляд Ларошфуко. Так Ma раздавала сертификаты подлинности, имеющие большую ценность в таком виде коммерции, где часто попадались подделки сомнительного происхождения. Покупатель уносил свое приобретение вкупе со свидетельством баронессы Мальвины фон Лейден, подтверждавшим, что сия золотая табакерка, инкрустированная рубинами, принадлежала Фридриху II и сама баронесса несколько раз видела ее в руках короля-философа. По ее словам, она получила свой лорнет из рук Марии Антуанетты; трость с серебряным набалдашником — от Екатерины Великой; нож для бумаг из слоновой кости — как раз тот, что Гёте подарил фон Клейсту; не говоря уже о подсвечнике литого серебра, освещавшем ночи любви Жорж Санд и Фредерика Шопена, в Вальдемосе. Казалось, Ma читает прошлое как открытую книгу, и клиенты были убеждены, что стоит ей лишь перевернуть несколько страниц, и она с такой же легкостью сможет заглянуть в будущее. Трудно было понять, принадлежал ли этот серо-зеленый кошачий взгляд женщине, которую ее собственный страх перед реальностью — она говорила, что в ее время реальности не существовало и сама она была лишь выдумкой Золя, — толкал на то, чтобы искать пристанища в рассказах и фантазиях, пытаясь освободиться, попадая в пространство прекрасной лжи, от цепей Судьбы, оказавшейся столь безжалостной по отношению к ней, или же то был взгляд авантюристки, на редкость способной в одурачивании своих клиентов.