Книга Алое и зеленое - Айрис Мердок

В детстве Эндрю испытывал острый, тревожный интерес ко всем своим родственникам, но центром этого магнитного поля обычно оказывался его двоюродный брат Пат Дюмэй. Позднее Эндрю приходило в голову, что тревожное чувство, которое вызывал в нем Пат, сходно с тем, какое вызывал в его отце дядя Брайен, только Эндрю никогда не питал к Пату настоящей приязни. Скорее это было смутное, будоражащее любопытство. В свое время он не жалел усилий, чтобы утвердить себя в глазах кузена, и даже безумная затея с лошадьми, возымевшая столь серьезные последствия, конечно же, была попыткой свести счеты не столько с Франсис, сколько с Патом.

Пат, с детства прозванный «железным человеком» и без труда верховодивший во всех их играх и спортивных занятиях, никогда не дарил Эндрю особым вниманием. Ребенком Эндрю был невысок ростом, и нередко бывало, что его, снедаемого яростью, отправляли играть с мелюзгой; он и сейчас чувствовал, что кажется Пату моложе своих лет. Между ними никогда не было ни доверия, ни дружбы, хотя, когда они подросли, Эндрю пробовал сойтись с ним поближе. Пат, и вообщето неразговорчивый, в таких случаях замыкался в надменном молчании и делал вид, что просто не замечает Эндрю. Он удалялся спокойно, опустив глаза, словно обходя какое-то незначительное препятствие на своем пути. Взбунтовавшись, Эндрю иногда заявлял, что Пат «задается» и странно, что его еще мало за это изводят. А между тем на других, менее заинтересованных, чем Эндрю, грозная надменность Пата почему-то производила впечатление. Другие дети его побаивались — у него была тяжелая рука. Эндрю же, в сущности, никогда его не боялся. В детские годы ему, правда, внушало ужас вероисповедание Пата. Когда у него прибавилось ума и терпимости, ужас этот почти исчез, но в неотступном интересе к Пату по-прежнему была доля суеверного трепета, как перед чем-то первобытным и темным.

Младший брат, Кэтел, хоть и считался способнее Пата, занимал Эндрю гораздо меньше. В прошлом он только и делал, что старался отвязаться от Кэтела — тот на правах маленького вечно всем мешал. Братья, видимо, не ладили между собой. Эндрю подозревал, что тут кроется какая-то страстная ревность. С тех пор как Эндрю их помнил, Пату словно доставляло удовольствие тузить братишку, иногда так безжалостно, что страшно было смотреть. Ему крепко запомнился один случай, когда сам он, в то время мальчик лет тринадцати, полез в драку, спасая Кэтела от особенно жестокой расправы. Пат, в отместку подбивший ему глаз, получил тогда хорошую трепку от дяди Бранена — очевидно, за такое безобразное поведение. В Эндрю это происшествие каким-то образом усилило обреченное чувство связи с Патом, хотя тот, скорее всего, не придал ему ни малейшего значения.

С тех пор как он стал более или менее взрослым, а в особенности с тех пор, как он стал военным, Эндрю с облегчением ощущал, что его одержимость Ирландией понемногу ослабевает. Прекратились ежегодные летние поездки туда, и теперь мрачный мокрый остров как будто не таил в себе угрозы. Уже несколько лет Эндрю не был здесь и не видел никого из родных, кроме Франсис и Кристофера — те часто наезжали в Англию. За это время Пат Дюмэй прослушал курс права в Национальном университете и теперь работал в какой-то юридической конторе. Из отрывочных сведений, которые о нем доходили, Эндрю мог заключить, что в университете Пат не блистал; и сознание, что он все-таки оказался одареннее Пата, действовало как бальзам на и так уже затихающее чувство давнишнего соперничества. Его немного удивляло, что Пат до сих пор не пошел в армию. Хильда отзывалась об этом с неодобрением, она вообще недолюбливала Пата, смутно чувствуя в нем соперника своему сыну. Но для Эндрю этот неожиданный изъян в герое его детства отнюдь не был огорчительным, и, вслух опровергая насмешливые суждения матери, он втайне с ними соглашался.

Приятное чувство освобождения от Ирландии немного омрачила ни с чем не сообразная тревога, овладевшая им, когда он снова очутился здесь и особенно когда узнал, что мать намерена здесь поселиться. Онто рассчитывал скоро совсем распроститься с Ирландией. Он уже решил, хотя до поры держал это про себя, что при первой возможности увезет отсюда Франсис. В увозе Франсис ему виделась окончательная победа над прошлым. Его сердило, даже немного пугало, что полного разрыва с Ирландией не получается. Разум подсказывал ему, что пора наконец покончить с этим ребячеством. А между тем при мысли о завтрашнем визите к кузенам он чисто по-детски предвкушал, какое впечатление произведет на них его военная форма и усы, и вдобавок у него, непонятно почему, замирало сердце.

Этот визит и второй, к тете Миллисент, были ему предписаны матерью, хотя он отлично знал, что ни к кому из этих родственников она не питает особой симпатии. Семья имела для Хильды значение, выходящее за рамки личных симпатий. Правда, сама она едва ли выразила бы это такими словами. Она ни за что не призналась бы, что симпатизирует кому-либо из родных, кроме Кристофера Беллмена, Франсис и своего брата; и даже в отношении двух последних к симпатии примешивалась легко объяснимая неприязнь. На всякое упоминание о Миллисент Киннард и о Кэтлин, ныне Кэтлин Драмм, Хильда отзывалась с какой-то почти физической нервозностью. Эндрю знал, что эти две очень разные женщины каждая по-своему разочаровали и шокировали его мать. Расположенные в важных точках семейной машины, они никак не желали крутить нужные рукоятки.

Отец Эндрю был сильно, как-то болезненно, привязан к своей сводной сестре Милли, что вряд ли возвысило его в глазах Хильды. Кэтлин он тоже любил, хотя не настолько, чтобы вызвать законное недовольство жены — его кроткую супружескую преданность всем ставили в пример. Для Эндрю всегда было аксиомой, что родители его счастливы в браке> он и сейчас ощущал присутствие отца как поддержку себе и матери. Причины раздражения, которые вызывали в Хильде тетя Миллисент и тетя Кэтлин, были в большой мере социальные. Эндрю снисходительно допускал, что его мать — ужасающий сноб, и задача «поддерживать знакомство с Милли» — она изображала это как тягостный долг сильно облегчается тем, что у Милли есть титул. Имели значение и богатство, и роскошь, и то, что осталось от чинности обихода. Но тут-то как раз тетя Миллисент не выдерживала марки.

Эндрю помнил, как однажды, когда его еще совсем маленьким взяли на какой-то летний праздник, один господин с бакенбардами сказал другому: «Немного фривольна эта Милли Киннард, а?» Господину с бакенбардами это, видимо, нравилось, но мать Эндрю, стоявшая тут же, схватила сына за руку и возмущенно увела его прочь, не дожидаясь ответа. Насколько он знал, ни в каком определенном скандале его тетка не была замешана, но ему давали понять, что она склонна «заходить слишком далеко», хотя куда именно она направлялась столь поспешно и какие переступала барьеры, он так и не выяснил. Всем, конечно, было известно, что Милли держится передовых взглядов на «женский вопрос», что во время бурской войны она вопреки желаниям семьи стала сестрой милосердия и добилась, чтобы ее послали на театр военных действий. Утверждали, что после смерти мужа она горевала недолго. Что она носит брюки и курит сигары. Что держит дома револьвер и умеет стрелять. Что среди ее знакомых очень много мужчин.

«У Милли есть стиль» — это довольно обычное замечание Хильда не могла слышать спокойно. Она считала, что стиль Милли — дурной стиль, и особый тон, в котором Милли нельзя было отказать, — дурной тон. Мать Эндрю свято чтила приличия; мало того, в приличиях, которые она про себя предпочитала называть чинностью обихода, она видела некую крепостную стену — надежную защиту от всего, что ее пугало в жизни. Возможно, она искала в них защиты и от проделок своего отца. Тетя Миллисент, от которой, казалось бы, можно было ждать поддержки, являла собой опасную брешь в укреплениях. Эндрю не видел тетку несколько лет — когда он в прошлый раз был в Ирландии, она оказалась в отъезде, — и последнее, что ему запомнилось в связи с ней, был какой-то сад, летом, и хорошенькая молодая женщина в белом платье, под пятнистой тенью зонтика, которая смеялась над ним, но не зло, так что и его рассмешила. Любопытно посмотреть, какая она стала теперь.