Книга Миллион открытых дверей - Джон Барнс

Наконец, когда все завершилось, мы отправились обратно и молчали все время, пока шагали шесть километров пешком.

Даже Рембо утихомирился.

Тащить его на гору, спору нет, было нелегко, но теперь было еще тяжелее.

— Ты еще здесь? — мысленно спросил я у Рембо.

— Еще здесь, — ответил он более усталым и механическим голосом, чем у него был при жизни, и сердце у меня екнуло из-за того, что за этим крылось. Но он добавил:

— Похороны были очень красивые. Вы все были так добры.

Спасибо вам.

— Рембо всех благодарит, — сообщил я остальным. Все обернулись и торжественно поклонились, так что он все видел сам моими глазами.

— Где я? Наверное, я мертв! — вскричал Рембо у меня в сознании. — Господи, Господи, это же Монтанья Валор, но я не помню похорон! Жиро, разве мы там были?

— Ja, ja, да, Рембо, мы там были. — Эти слова я артикулировал настолько старательно, что даже Гарсенда, которая шла рядом со мной, услышала клокотание у меня в глотке и с таким испугом на меня уставилась, что Биерис увела ее в сторону. — Постарайся найти мемоблок, попробуй чувствовать через меня, — сказал я Рембо. — Твоя память будет в мемоблоке.

Это было бесполезно — и тогда, и потом. Редко какому сознанию удается продержаться, утратив тело. Как большинство умерших, Рембо не мог сохранить контакт с мемоблоком, который снабдил бы его краткосрочной памятью, а также с эмоблоком, который обеспечил бы его эмоциями, хотя и то и другое устройство находились всего в каком-то жалком сантиметре от его псипикса, вживленного в мой затылок.

Шли дни, и он забыл о своей смерти. А мы, сколько бы раз ни заглядывали в кабачок Пертца, никак не могли оправиться ото всего, что он нам оставил.

Мои эмоции в конце концов отделились от его эмоций, а ему с каждым днем было все труднее дотянуться до эмоблока.

Ощущение его присутствия в моем сознании становилось все холоднее и холоднее. Его шепот, похожий на шипение жидкого гелия, звучал непрестанно. Он пытался вспомнить себя, пытался очнуться от страшного сна — он все еще верил, что ему снится страшный сон.

Прошло еще две недели — а если точно, одиннадцать с половиной стандартных суток, и врачи сказали, что надежды нет, и убрали псипикс, мемоблок и эмоблок. Теперь Рембо покоится в Зале Вечности Новой Аквитании, как многие другие, и ожидает, когда техника достигнет такого уровня, что ему смогут вернуть его сознание, память и эмоции.

Вот таким долгим получилось прощание, и так мало, в конце концов, осталось от моего друга, что я даже ничего не почувствовал, когда из меня вынули все, что собой тогда представлял Рембо.

Глава 2

У Маркабру и Исо была назначена какая-то встреча, по поводу которой они ужасно скрытничали, поэтому к Южному Полюсу в тот день ушли только Аймерик, Биерис, Гарсенда и я. Поскольку до конца лета уже оставались считанные дни, мы решили добраться за день, без ночевки, и тронулись в путь сразу же после завтрака. Путь до места, откуда лучше всего можно было наблюдать за орок-де-мерами, занял шесть часов. Арктур, как ему и полагается в это время года, брел по небу низко, над самым горизонтом, и его ало-оранжевые лучи отражались от огромных труб, подводивших воду к далеким горным ледникам, из которых вода затем стекала к Великой Полярной Реке.

— Наверное, художнику непросто зарисовать такой пейзаж, — заметил я, обратившись к Биерис. — Чепуха какая-то получается: с одной стороны, окрестности в натуральном виде не изобразишь, потому что они еще не обрели окончательного вида, а с другой стороны, их невозможно изобразить такими, какие они сейчас, потому что мешают все эти трубы.

Она вздохнула.

— Понимаю. И говорят, пройдет еще сто стандартных лет, прежде чем Море Тотц прогреется достаточно для того, чтобы тут начали идти обильные дожди. Не говоря уже о том, что посадка бамбука и вековых ив по берегам рек пока только в стадии проекта, поэтому пока существуют они только как «художественная концепция». Ну а поскольку «художником» в данном случае является компьютер, концепции, само собой, плоские и унылые. Но все жаждут увидеть, как будет выглядеть Уилсон, когда все будет сделано. А к тому времени, когда он действительно будет так выглядеть, людям все это порядком поднадоест.

Это было странное высказывание — особенно если учесть, что оно прозвучало из уст художницы. Но с другой стороны, и путешествие наше было странным. Для меня единственной веской причиной пойти вместе с остальными было желание показать все это Рембо, а Рембо исчез вместе со своим псипиксом за два дня до похода. А если он был лишен памяти, что толку было бы от того, если бы он все и увидел, даже если бы мог увидеть?

Но за время после похорон Рембо Аймерик успел заразить идеей путешествия и Гарсенду, и даже, пожалуй, Биерис, так что, хочешь не хочешь, и мне тоже пришлось пойти с ними. В буше Биерис ориентировалась не хуже меня, и странствий совершила не меньше, чем я, но бушмены, конечно, не стали бы слушать какую-то там donzelha, и к тому же в это время года моим друзьям опасно было выбираться в Террост одним, без кого-нибудь, кто подсказал им, как вести себя в момент опасности.

Башня, стоявшая на обзорной площадке, была построена на манер обшарпанного донжона древнего замка. Ее сложили из гранитных блоков без строительного раствора. Но, наверное, какие-то невидимые невооруженным глазом внутренние крепежные конструкции все-таки существовали, иначе башне ни за что бы не пережить нескольких пожарищ, отбушевавших в окрестных степях, заморозков, снежных заносов, наводнений и оттепелей.

Настроение у меня явно было не из лучших, если Биерис удалось заразить меня скептицизмом, в результате чего я стал размышлять о том, как сделано то-то и то-то, вместо того чтобы просто любоваться красотой.

Когда мы поднимались по каменным ступеням, я изумился тому, как сильно нагрет гранит, из которого сложена башня. Аймерик, задев стену плечом, поморщился.

— Наверное, — сказал он, — для того чтобы вот так нагреться, башня должна была бы лет шесть без перерыва простоять под палящим солнцем. Подумайте только, а что с ней будет, когда впервые взойдет солнце!

— Вот ты сам это и выясни, — сказал я. — А потом можешь об этом написать и мне рассказать.

Он рассмеялся.

— Не забывай, я вырос в Каледонии. Я про морозы все знаю. На Нансене, кроме морозов, ничего и нет.

Это было сказано походя, но я удивился. Аймерик крайне редко упоминал о своем происхождении и почти никогда не говорил о родной планете. Его происхождение и его возраст были теми двумя темами, которые он никогда не обсуждал.

Когда мы добрались до вершины, солнце стояло почти у нас за спиной. Внизу открывался вид на речную долину.

Коричневели под солнцем поросшие жухлой травой уступы, на которых кое-где торчали острые скалы. Арктур казался багровым сгустком на фоне разведенной водой крови небес. Во многих районах Терроста уже полыхали пожары.