Книга Охота на викинга - Нильс Хаген

Надо выпить. Проклятая чертовка с Мартиники или Гваделупы, обладательница персиковой кожи, облитой горячим шоколадом, хозяйка вишневых глаз и хриплого смеха, словом, моя маленькая крошка Мархи, родившая ребенка невесть от кого, — она вывела меня из себя.

Колдунья. Ведьма. Она вновь пробудила во мне чувства. Это магия, колдовство. Именно за это таких, как она в Средние века и во времена Данте сжигали на кострах.

Но дойти до холодильника я не успеваю — гудит домофон. Пришел Дмитрий.

Мы идем в гостиную, он снимает очки в черной пластиковой оправе, выкладывает на стол планшет, телефон — все, естественно, Apple, — молескин и золотой карандашик.

— Будем работать, шеф, — сообщает он мне.

— Подожди, — говорю я ему. — Давай немного поговорим о русском языке. У меня есть ряд вопросов…

Дмитрий делает жест «рука-лицо», вздыхает.

— Шеф, не парься. Ты болтаешь на рашене лучше, чем восемьдесят процентов населения этой страны.

Я его не слушаю. В конце концов, я — начальник, а в патерналистской системе управления есть свои плюсы, которые четко характеризуются фразой: «Как я сказал, так и будет!» В России это работает, причем эффективно. Возможно, это вообще самая рабочая схема взаимоотношений между руководством и подчиненными.

— Что такое «вить веревки»? — спрашиваю я, глядя на Дмитрия в упор. Он не любит, когда на него вот так смотрят, теряется и становится похожим на большого усатого ребенка, провинившегося школьника.

Вот и сейчас Дмитрий растерян. Его короткие толстые пальцы, покрытые волосами, начинают ползать по столу, словно личинки, губы шевелятся, глаза перепрыгивают с одного предмета на другой.

— Ну ше-еф… — выпевает он наконец. — Ну заче-ем…

— Говори! — я приказываю ему.

Потому что я — начальник. Как скажу — так и будет.

Дмитрий вздыхает и начинает мямлить:

— В старину крестьяне делали веревки из пеньки…

— Из пенька?! — я удивляюсь, потому что никогда не слышал о таком способе делания веревок. Пенек в моем понимании — это то, что остается, когда срубают дерево. Как из пенька можно сделать веревку? Впрочем, русские все могут.

— Не из пенька, а из пеньки. — Дмитрий немного приободряется. — Это размочаленные волокна конопли…

— Каннабис? — я снова удивляюсь. — Ваши предки делали веревки из каннабиса?!

— Да что заладил: «пенька, каннабис»! — взрывается наконец Дмитрий. — Можно подумать, в вашей гребаной Дании веревки делали из чего-то другого… Да, брали коноплю, бросали на дорогу и ездили по ней на телегах. Потом волокно крутили, мяли, а когда становилось совсем мягким, из него вили веревки. Какие хочешь — хоть до соседнего села. Ну, и когда про человека говорят: «Из него можно вить веревки», это значит, что он такой же мягкий, как волокна пеньки… конопли…

— Каннабиса, — подсказываю я.

— Угу, каннабиса.

Мы умолкаем. Потом я тихо говорю:

— Интересно, а веревку до соседнего села можно курить?

Дмитрий с самым серьезным видом подтверждает:

— Можно. Причем всем селом и курили…

И мы начинаем давиться от хохота. Дмитрий смеется совершенно искренне, а мой смех — он немного сквозь слезы, ведь я только что узнал, что в представлении Мархи я мягкий, как волокна каннабиса, и из меня можно вить веревки.

Вить веревки…

Черт, я же хотел выпить!

Оставляю Дмитрия досмеиваться, иду к холодильнику, достаю водку, беру на кухне низкие

пузатые стаканы. Русскую водку надо пить из стаканов, так она вкуснее. И наливать сразу грамм семьдесят, чтобы был эффект.

Дмитрий, увидев в моих руках бутылку и посуду, удивленно крякает:

— Эт-то что такое, шеф? День же еще!

— То есть ты не будешь?

Дмитрий сопит, водит пальцем-личинкой по корешку молескина. Собственно, ответа я и не жду — мы же не первый день знакомы! — и разливаю водку.

— А закусь? — Дмитрий стряхивает с лица выражение сонного отличника и становится деловито суетлив. — Чего там у тебя есть?

Допускать его к холодильнику нельзя — разграбит. Но мне хочется выпить, а не возвращаться на кухню и делать бутерброды для этого Гаргантюа. И я только машу рукой — дескать, давай сам.

Дмитрий с неожиданной для его комплекции резвостью срывается с места и рысит к холодильнику. Я беру стакан, шумно выдыхаю — так меня учили, вот сам Дмитрий и учил — и проглатываю водку одним большим, тягучим глотком.

Ледяной огонь прокатывается по гортани, струится по пищеводу и разливается в желудке озером кипящей лавы. Я налил себе больше, чем обычно, — грамм сто двадцать, и у меня сразу немеет верхняя губа, а перед глазами словно повисает вуаль, типа той, что так любят невесты. Невестам вуаль нужна, чтобы спрятать от всех бесстыдно счастливые глаза, мне — чтобы не видеть Мархи, которая через три года снова заколдовала меня и теперь смотрит из каждого угла.

Из кухни, тяжело топая, приходит Дмитрий. В руках у него тарелка, на тарелке — стопка бутербродов с пармской ветчиной, зеленым сыром и помидорами. Я — фанат пармской ветчины и покупаю ее не в магазине, а в одном итальянском ресторане, который находится тут, рядом, на Смоленке. И сыр у меня тоже особый, называется Базирон Песто, его делают в Голландии, он зеленого цвета и имеет вкус соуса песто. А вот помидоры я предпочитаю местные, точнее, азербайджанские, большие и розовые. Словом, я люблю поесть вкусно.

А Дмитрий любит — много. Ему, по большому счету, все равно, пармская ветчина у него на бутерброде или соевая колбаса эконом-класса. И в сырах он разбирается так же, как в ветчине, то есть никак. Так что мои деликатесы сейчас будут варварски уничтожены безо всякого гурманства. Ну да и черт с ними. Мне все равно.

— На здоровье, — говорю я жующему Дмитрию. — Ты хотел поработать?

Но он видит мой опустевший стакан, видит, сколько убыло в бутылке, и перестает жевать.

— Стоп-стоп-стоп… — говорит Дмитрий и не глядя ставит тарелку на край стола. — Шеф, что произошло?

2

— Что ревешь, дуреха?

Рита не ответила, только беспомощно помотала головой. Слезы бежали по щекам черными дорожками поплывшей туши, и остановить их не было никаких сил.

Даже сейчас, когда все уже окончательно решено, ненавистный город детства, малая родина, не хотел отпускать, сопротивлялся. А ведь уже казалось, вырвалась из родного захолустья, добралась до Новосибирска, и от столицы, от новой жизни теперь отделяли только рельсы, шпалы и два дня вагонной качки…

— Поезд девятьсот семнадцать Владивосток — Москва отходит со второго пути, — прогундосил динамик.

От этой безобидной фразы плакать захотелось еще больше. Зашипело, что там обычно шипит у готового к отправлению поезда, состав дернулся.