Книга Седьмое таинство - Дэвид Хьюсон

В городе, переполненном и перегруженном барокко и классицизмом, церковь Святого Сердца Христова была единственным маленьким, ярким, неиспорченным образчиком северной неоготики. Туристы едва обращали на нее внимание, пробираясь мимо в жутком транспортном потоке, ругаясь и обреченно вздыхая. Улица, ведущая вдоль берега реки от замка Святого Ангела[7]на запад, и впрямь всегда была забита машинами. Габриэлли знал каждый дюйм этой церкви, каждую резную колонну, каждый изгиб изящного сводчатого потолка и отлично понимал — как архитектор по образованию и как простой зритель, — насколько церковь неоценимый памятник.

Те, кто знает итальянский, могут прочитать в путеводителе, как болонский архитектор Джузеппе Гуаланди, выполняя указание высокого французского клерка, желавшего одарить Рим миниатюрной копией знаменитого Шартрского собора, создал этот кафедральный собор, украшенный менее дорогими витражами и явно спроектированный для размещения в тесной городской застройке. Брошюра поведала бы о том, как этот сановный церковник, вдохновленный странным происшествием, имевшим место в этой самой церкви, распорядился создать здесь небольшую экспозицию всего из двух витрин — большой и маленькой, — заполненных скромной коллекцией экспонатов.

По какой-то причине — неизвестной Габриэлли, впрочем, ему это было совершенно безразлично — маленькая экспозиция стала фигурировать под названием «Иль Пикколо Мусео дель Пургаторио» — Малый музей чистилища. Он размещался в маленьком боковом приделе — комнатушке, которую многие годы, если не десятилетия, почти никто не посещал. Однако в нынешние времена публику все больше стали интересовать достопримечательности помимо обычных и привычных, таких как Колизей или базилика Святого Петра. И в какой-то непредвиденный момент истории церковь Святого Сердца Христова выбралась из пыльного забвения и заняла место в списках загадочных римских мест, которыми обменивались знатоки и истинные ценители.

Четыре дня в неделю, когда Габриэлли добровольно выступал в роли смотрителя и хранителя церкви, когда-то были для него временем медитаций и изучением темных закоулков творения Гуаланди. Теперь же сюда хлынул поток посетителей, увеличивающийся с каждым годом. Любопытные, по большей части молодые и, как Пино догадывался, в массе своей неверующие агностики тянулись сюда в надежде увидеть нечто, от чего по спине побегут мурашки. Люди искренне хотели поверить, что в этом мире, где господствует рутина, где все можно объяснить, достаточно лишь обратиться к компьютеру, весьма возможно, случается и нечто иное, некий призыв шепотом из ниоткуда: здесь есть много другого, если хочешь знать.

По большей части зеваки уходили разочарованными. Они наивно полагали, что чистилище и ад — синонимы; ожидали увидеть здесь нечто из Иеронима Босха: демонов, геенну огненную, ужасы, которые даже скептика убедят в том, что дьявол все еще разгуливает по земле, пытаясь найти брешь в событийном промежутке между возвращением людей с работы и вечерним сидением у телевизора, чтобы просочиться в жизнь невинных. Для подобной публики в этом музее не было ничего занимательного, способного привлечь внимание. Сам же Габриэлли, человек со вкусом и большой любитель иностранных авторов, частенько пускал в ход следующее определение: это больше в стиле Джеймса[8], чем Стивена Кинга.

Все, что хранитель церкви мог показать — всегда незаметно поворачиваясь к посетителям спиной, чтобы не видеть их разочарования, — были вещи, лежавшие в витринах уже несколько десятков лет: две стеклянные коробочки, содержавшие одиннадцать мелких предметов. Вполне земные предметы, призванные подтвердить, что страдающие, мучающиеся души и впрямь существуют. Бестелесные сущности, способные в некоторых случаях проникать в мир живых и передавать некие сообщения.

Был еще один экспонат, но Габриэлли всегда под любым предлогом поворачивался к нему спиной. Маленькую витрину в самом дальнем углу комнатки легко было просто не заметить. В ней под стеклом лежал единственный предмет, вполне современный — маленького размера майка с короткими рукавами и эмблемой начальной школы на груди. Вещь довольно необычная для школьной формы ребенка, к тому же начавшая выцветать после четырнадцати лет экспозиции под постоянным слепящим светом флуоресцентных ламп. И все же на ней легко можно было разглядеть семиконечную звезду, окаймленную черным кантом, в темно-синем круге со странными красными символами по краю. Большую звезду окружали семь звездочек поменьше, расположенных на равном расстоянии друг от друга по внешней стороне круга.

Какое-то время хранитель церкви пытался расшифровать эту любопытную эмблему, пока его не остановило грызущее ощущение слишком ретивого, слишком рьяного любопытства. И еще несомненное понимание того, что эта эмблема, каково бы ни было ее происхождение, безусловно, не имеет ничего общего с христианством, а это совершенно недопустимо для любой современной римской школы, даже в наш безбожный век.

Знаки, идущие по внешней стороне круга, были алхимическими символами, обозначающими месяцы года. Звездочки меньшего размера — к такому выводу смотритель пришел в конце концов — представляли собой семь планет древних: Меркурий, Венеру, Юпитер, Марс, Сатурн, Солнце и Луну. Звезда внутри круга была, вероятно, самой Землей, хотя Пино так и не нашел никаких справочных материалов, подтверждающих эту версию, и по-прежнему живший в нем ученый, пусть и вышедший на пенсию, решил — гипотеза весьма сомнительна. Но что бы она собой ни представляла, это был точно дохристианский символ. В конце концов Габриэлли решил, что эта большая звезда означает душу, суть человеческого существа, пытающегося найти свое место в равнодушной вечности.

К тому времени, когда начал размышлять о подобной возможности, хранитель церкви пришел к заключению, что предмет, помещенный в витрине, причиняет ему все большее и большее беспокойство. Все остальные экспонаты здесь принадлежали давно умершим. Этот же был недавним, современным. Пино даже несколько раз видел этого мальчика, бывшего владельца майки, когда отец приводил его с собой в расположенное неподалеку здание археологического факультета университета Ла Сапьенца. И пока отец там работал, ребенку разрешалось бродить по кабинетам, очаровывая всех, кто с ним встречался. Алессио Браманте, очень красивый мальчик, тоненький и высокий для своего возраста, очень любознательный, в присутствии отца явно стеснялся, что было немудрено: его родитель подавлял своим авторитетом даже старших по статусу коллег. Габриэлли, к собственному огорчению, обнаружил, что очень легко может в любой момент представить себе ребенка. Перед мысленным взором тут же возникала картина: мальчик стоит в его кабинетике очень серьезный и собранный, и неспешно задает умные вопросы о работе смотрителя. Длинные и блестящие черные волосы, живые карие глаза, всегда широко раскрытые, и внешность матери — спокойная, медлительная красота того типа, который многие столетия назад нашел свое признание на полотнах мастеров. Живописцы тех времен искали лица, способные одним успокаивающим взглядом заставить умолкнуть даже самых придирчивых знатоков, взглядом, который словно говорил: да-да, я знаю, но так уж получилось.