Книга Кавалькада - Уолтер Саттертуэйт

— Расписка, — объяснил он. — Вы должны ее подписать. Я встал, прошел через комнату и взял расписку.

Кодуэлл расстегнул пиджак, достал ручку и протянул мне. Я взял, расписался и вернул Кодуэллу расписку вместе с ручкой.

— Порядок, — заметил он. Полез в другой карман пиджака, достал английские паспорта и бросил их на стол.

— На всякий случай, — объяснил он. — Они на имя Макнилов, Джозефа и Шарлотты. Как отмечено в визе, вы прибыли в Роттердам два дня назад. Вполне сгодятся, если не копаться слишком уж дотошно. Однако будет лучше, если вам не придется ими пользоваться, разве что в случае крайней необходимости.

— В остальных случаях можно обойтись и без них, верно?

Кодуэлл взглянул на меня и кисло улыбнулся.

— И еще.

Я ждал. Мне тоже терпения было не занимать.

Кодуэлл сказал:

— Купер хочет, чтобы вы побольше разузнали об этом малом, Гитлере.

— Что именно?

— Все, что сможете. Что он за человек. Чего хочет для себя и для Германии.

— Кому это нужно?

— Я же сказал, Куперу.

— Куперу обычно хочется что-то узнать лишь в том случае, если это угодно знать кому-то еще.

— По-моему, это не ваша забота, так что не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь, просто интересно.

Еще одна холодная улыбка.

— Сделайте просто свою работу, и все будут счастливы.

— Это главная цель моей жизни, — заверил его я, — делать всех счастливыми.

Кодуэлл снова вздохнул. Терпеливо.

Похоже, до главной цели моей жизни мне было еще идти и идти.

* * *

Берлинский ночной поезд

Понедельник

14 мая

Guten Tag,[7]Евангелина!

На самом деле все очень мило. Я еду одна в купе первого класса, здесь есть даже прелестный деревянный столик, который оригинально складывается и убирается, когда приходит проводник, чтобы постелить постель.

Слева от меня окно, правда, сейчас оно закрыто, поскольку непрерывно идет дождь. За окном кромешная тьма, и в ней проносятся мимо немецкие луга и поля. Но здесь, в купе, в желтом ореоле моей чудесной лампы, я чувствую себя на удивление уютно. Стоит мне взглянуть на свое отражение в окне, как я вижу на своей физиономии улыбку Чеширского Кота.[8]

Где-нибудь через часок я загляну к господину Бомону, и мы отправимся ужинать. Есть что-то невероятно романтическое в еде, поданной на толстых фарфоровых тарелках, которые расставляют на плотной льняной скатерти, под мерный, убаюкивающий стук колес и легкое покачивание вагона. Я знаю, так оно и есть, даже несмотря на немецкую кухню.

Быть может, ужин и перестук колес вызовут в душе у господина. Бомона такой же невероятно романтический отклик. Хотя, не уверена. До сих пор он не проявил ни малейшего интереса ни к романтике, ни ко мне лично. Сегодня днем, когда мы с ним носились по магазинам на Кайзерштрассе, он выказывал полное равнодушие ко всему, что я примеряла.

И все же я купила несколько замечательных вещиц. Цены здесь просто невероятные. Черная шляпка, ну та, моя первая, стоит всего несколько пенсов. Роскошная черная шелковая шаль с замечательной оторочкой — и всего за два шиллинга.

А еще я купила, меньше чем за фунт, ужасно дерзкое черное шелковое платье для коктейлей, чуть ниже колен, с неровным подолом и декольте с драпировкой, которое опускается… и довольно откровенно, доложу я тебе.

Но господина Бомона это даже ничуть не поразило. Сегодня днем я надела это платье в магазине и придирчиво (впрочем, как всегда) разглядывала себя в зеркало, сомневаясь (впрочем, как всегда), войдет ли такой бюст, как у меня, когда-нибудь в моду и сохранится ли он до этого счастливого дня. Но тут в магазин влетает господин Бомон и сразу же хватается за свои часы. Он их просто обожает, это даже как-то странно.

Когда я его спросила, правится ли ему платье, он быстро, с равнодушным видом оглядел меня с ног до головы, почти так же, как прохожий смотрит на новый фонарный столб на знакомом углу, и сказал:

— Довольно мило.

«Довольно мило». Точно такими же словами оценил он и шляпку, и шаль, и черные туфли на каблуках, уличные туфли и пальто-реглан.

Ну да ладно, возможно, я никогда не рискну надеть это платье. Оно совсем не в моем стиле, если честно. Я купила его только потому, что оно стоило безумно дешево, и к тому же я лелеяла глупые надежды, что с новым нашим заданием, с открытием (возможно) новой страницы в моей жизни я смогу не только изменить свой гардероб, но и сама изменюсь.

Изменюсь хотя бы самую чуточку. Из стареющей старой девы превращусь в роковую обольстительницу.

Конечно, мои фантазии — полный бред.

Зато платье просто чудо!

Теперь вернемся к господину Гитлеру…

Нет-нет, прежде чем я начну рассказывать о господине Гитлере, мне надо поведать тебе, о том, что случилось со мной вчера. Побродив по Старому городу, расположенному между Цайлем и рекой, и полюбовавшись из-под зонта домиком Гёте и церковью, я на поезде доехала до Заксенхаузена и Института искусств Штеделя. В этом институте есть две галереи, но мне не хватило времени побывать в обеих, и я выбрала только одну. В путеводителе Бедекера, который купил господин Бомон, я вычитала, что там есть несколько замечательных полотен импрессионистов.

Так оно и оказалось. Там я увидела картину Ван Гога, которая мне очень понравилась (портрет некоего доктора Гаше), картины Моне, Мане, мечтательного Милле, двух изумительных Ренуаров — каждая из картин была наполнена восхитительным струящимся живительным светом, свойственным этому художнику.

Затем я поднялась по лестнице и оказалась в зале, где выставлены немецкие художники. Их картины не слишком меня впечатлили, пока я не наткнулась на одну из них — «Die Sünde», «Грех». На ней изображена обнаженная женщина вполоборота — смотрит прямо на тебя. Темные волосы ниспадают до самых бедер. Большая змея в темных пятнах обвилась вокруг ее тела, положив огромную голову ей на правую грудь. Большие желтые змеиные глаза тоже глядят с полотна прямо на тебя, пасть у змеи слегка ощерена, так, что видны клыки. Женщина, должно быть Ева, только что вкусила яблоко. Судя по выражению ее лица, она получила огромное удовольствие.

Я не слишком люблю символистов, но эта картина меня просто очаровала. И только приглядевшись к женщине на полотне, я вдруг поняла, почему не могу оторвать глаз от ее лица. Если бы художник (Франц фон Штук) пририсовал ей очки, она была бы моим зеркальным отражением. Ева, у нее было мое лицо. Черты скрывала легкая тень, да и цвет глаз определить было невозможно. Но форма лица — моя. Брови, скулы, рот — все в точности как у меня.