Книга Приют мертвых - Дэвид Ливайн

— Хорошо, — ответил он и извлек из кармана мусорный пакет, раскрыл его, и туда отправились вымазанные в грязи ботинки Пита и Тино.

Глава третья

— Ох-ах, ох-ах! — стенала миниатюрная блондинка, пока Кенни Шлегель подпрыгивал на ней. «Ох» приходилось на движение вниз, доставлявшее ей несказанное удовольствие, а «ах» означало, что ее новые бусы при очередной встряске били ее по подбородку. Кенни, трахая ее, казалось, более всего старался, чтобы бусы как можно сильнее ударялись и отскакивали от ее лица, словно забавлялся на своеобразном ярмарочном аттракционе. За эту его ловкость ему бы, конечно, полагались кое-какие призы, но и без них он радовался тому, что у него все так хорошо получалось. В охватившем его упоении он вроде бы не замечал, сколь упруго у блондиночки тело и то, что это родео продолжалось уже тридцать или сорок минут.

— Ох-ах, ох-ах!

Хотя это были всего лишь легкие шлепки, но их беспрестанное повторение не могло не остаться без последствий для лица. При мысли об этом Кен испытывал определенное удовлетворение. Но белобрысая не жаловалась, похотливая штучка. Вот только что она скажет потом? Да что с нее взять — сучонка-недоросток. Прождала его всю ночь, и на том спасибо. Сама захотела — завелась со вчерашнего дня. Ее дыхание отдавало пивом, из-под мышек тянуло дезодорантом. Но приятно. Он погрузил лицо в одну из них и втянул в себя воздух.

— Что, Келли, окатить тебя? — Кенни заметил в глазах девушки проблеск сознания — реакция на то, что ее, Кэти, назвали другим именем. Но она его не ударила, как он надеялся, а только ускорила темп. Может, и к лучшему — у него расплывался на щеке огромный синяк. Кенни снова глубоко вдохнул, вышел из нее, сорвал презерватив и полил живот блондинки обильной струей спермы. Она охнула, застонала, как в порнофильме, и затихла. У Кенни же все мысли были только о прошедшей ночи и о предстоящем завтраке.

Глава четвертая

Аурелио Сантос прибыл в свою студию в предрассветной темноте. На нем были тренировочный костюм и кроссовки. Он думал о том, как прокатится на мотоцикле вдоль Копакабаны и как хорошо, что закончилась зима в Индианаполисе. Он уже отпер дверь, и тут из-за угла появились трое в масках и толкнули его внутрь. Один из них ударил его сзади, но Аурелио быстро пришел в себя, схватил руку нападавшего и плечом с такой силой отшвырнул в сторону, что на стене осталась вмятина. Затем выпрямился, сделал обманное движение, ударил второго в челюсть, и тот, перевернув стол и стул, рухнул на пол. Аурелио хотел пнуть его в лицо, но в это время третий вытащил обрез. Черт! Аурелио застыл и поднял руки. Затем медленно попятился на мат.

«Наверное, все было именно гак? — размышлял Бэр. — Или не так?»

Он вел машину, слабо представляя, куда держит путь, и не обращал внимания на ерунду, передаваемую в утренних радиосообщениях. Через полчаса автомобилей на улицах прибавилось — начинался утренний час пик. Поток был неплотным: в Индианаполисе три машины подряд — уже затор, но пришлось снизить скорость, и это его раздосадовало.

Первое, что сделал Бэр, покинув академию, — обошел здание, надеясь наткнуться на что-нибудь наводящее на размышления. Дверь черного хода оказалась запертой на замок, что было совершенно естественно, поскольку она предназначалась для использования в случае пожара. Рядом, среди пробивающейся сквозь трещины в мостовой травы, валялись старые окурки и осколки бутылок. Но они были настолько маленькие, что вряд ли на них уместились бы отпечатки пальцев, и, кроме того, судя по всему, они лежали здесь уже давно. Окна не повреждены, и на крышу невозможно подняться, если только не принести с собой лестницу. Как и в академии, здесь он тоже получил одну большую груду ничего не значащих фактиков.

Солнце уже вставало, и в городе растекалась тягучая жара, когда Бэр вернулся в академию и оставил на входе объявление: «Все тренировки отменяются». Когда полицейские закончат дела, они опечатают место преступления и уедут, и те, кто не приходил сюда утром и не знал о случившемся, явятся на занятия. Он прилепил стикер с объявлением к окну и поспешно удалился — не хотелось встречаться с тренерами и теми, кто придет на тренировки. Ему еще предстоит с ними разговаривать, когда он начнет их расспрашивать, но сейчас не было настроения ни пожимать рук, ни обниматься. И поскольку Бэр не имел возможности опросить соседей — полицейским бы не понравилось, если бы он потащился за ними по пятам, — то сел за руль и уехал.

Он остановился у дома Аурелио — одноэтажного бунгало, перед которым стояла «тойота». Требовалось проникнуть внутрь и тщательно все осмотреть, но ситуация была не самая подходящая. Бэр понимал, что с минуты на минуту появится полиция. Секунду он взвешивал риск, а затем достал из багажника латексные перчатки. Попробовал дверцу машины Аурелио — она оказалась закрытой. И обе двери в доме тоже — передняя и задняя. Бэр заглянул в окно, но за жалюзи мало что удалось рассмотреть. На первый взгляд все было в порядке. Бэр снял перчатки и поспешил к машине. Когда полицейские примутся стучаться в соседние двери, совершенно ни к чему, чтобы всплыло его описание.

Дом находился в полутора милях от школы джиу-джитсу, и Аурелио часто по утрам прогуливался туда пешком, чтобы разогреться перед тренировкой. Видимо, так случилось и сегодня, и это объясняло, почему машина осталась перед домом. Или его увели против воли, заключил Бэр, залезая в автомобиль и запуская двигатель. Он успел свернуть на Бейкер, когда к дому Аурелио подкатила первая полицейская машина без опознавательной раскраски.

Бесцельная езда и размышления о том, как псе могло произойти, не могли принести пользы, но Бэр был не в силах себя перебороть. Хотя бы потому, что в эти мгновения в его сознании Аурелио был еще жив. Но если голова не будет чем-то занята, грудь сожмет безысходность случившегося. Старая дверь в подвал просилась, чтобы ее открыли, а потом, когда она пропустит все через себя, накрепко захлопнули. Для дерьма, на которое он насмотрелся, будучи полицейским, а затем частным сыщиком, требовалось хранилище. И Бэр быстро сообразил, что для этого необходимо место. Пустой ящик внутри себя, куда можно скинуть боль, как уже отслужившую свое вещь, и закрыть крышку, прежде чем эта боль станет невыносимой. Правило было таким: прекратить думать о жертвах как о реальных людях. Они превращались в набор фактов, в уравнение, ждущее своего решения, в ключ, в кусок мяса, предназначенный для хладнокровной разделки. Таким образом следователь сохранял объективность и способность рассуждать. Обретал силу и, зная о своем превосходстве, был готов к встрече с преступником. Но у этой методики существовала и обратная сторона: вскоре после того как свыкаешься с такой отстраненностью, многое, что дорого тебе, отправляется в тот же подвал: жены, дети, друзья. Почти все. И если не соблюдать осторожность — и даже если ее соблюдать, — можно превратиться в зомби и идти по жизни и работать, опасаясь только того, как бы не лишиться необходимых для дела навыков.

Настоящий полицейский — тот, кто, отстраняясь, умеет схоронить боль где-то глубоко в себе, но не отсекает вовсе. Несет в себе и сохраняет связь с ней и с тем, чем она вызвана. Жертвы для копа остаются людьми, и, несмотря на боль — или благодаря ей, — это становится для полицейского спасением. Бэр не мог с уверенностью сказать, к какой группе он принадлежал на протяжении большей части своей карьеры. Только на ее исходе начал что-то понимать. Но на этот раз он поклялся, что поступит правильно. И не подавил боль. Дал ей волю.