Книга Месть в три хода - Ирина Волкова

По хлипким деревянным мосткам, переброшенным через ручей, шел синеглазый юноша лет семнадцати сказочно-библейской красоты. Он напоминал златокудрого херувима с картин старых немецких мастеров.

В отличие от меня, херувим был безукоризненно одет, а стрелка на его брюках, казалась, только что вышла из-под утюга. Но больше всего меня потрясла даже не ангельская красота юноши и не безупречность его костюма, а его ботинки. Они были невероятно, почти сверхъестественно чисты, так, словно грязь к ним вообще не прилипала.

С научной точки зрения это было вполне объяснимо: в отличие от меня, он только недавно свернул в лес с асфальтовой дороги и просто не успел как следует извозиться, но в первый момент я как-то не задумалась о научных объяснениях.

Я пялилась на это чудо, как апостолы на шагающего по воде Христа, остро ощущая разделяющую нас пропасть: я, грязная, как бомжиха, пусть даже и в целях конспирации, и он — юный, божественно красивый, безупречно одетый, до невероятия чистый.

О том, что у ангелов есть голос, я узнала, когда видение заговорило.

Впрочем, заданный им вопрос был весьма тривиален: блондина интересовало, который сейчас час.

Часов у меня с собой не было (откуда возьмутся часы у бредущей по лесу бомжихи?), так что я покаянно развела руками и ответила, что точно не знаю, но теоретически сейчас должно быть около четырех.

Тут златокудрый херувим шагнул ко мне и, заключив в объятия, принялся страстно целовать в губы.

Сказать, что я опешила — значило ничего не сказать. Некоторое время я тупо торчала столбом, раздираемая самыми противоречивыми чувствами. Целовался ангел здорово, так что, в целом, это было даже приятно. С другой стороны, непонятно, чем он решит заняться после поцелуев. Судя по всему, дело идет к изнасилованию, а раз насилуют — надо сопротивляться.

Спешить было некуда, и я погрузилась в размышления о том, как наилучшим образом организовать сопротивление. Мои руки были прижаты к бокам, и вырываться было бы неразумно: атака в этом случае не оказалась бы неожиданной.

Разбивать блондину лбом переносицу как-то не хотелось — лоб потом будет болеть, да и целовались мы так хорошо, что было обидно прерывать процесс. В итоге я решила для начала двинуть его коленом в пах.

В другой ситуации этот испытанный прием, несомненно, сработал бы, но тут я не учла двух решающих факторов: во-первых, мы были так тесно прижаты друг к другу, что у меня не было пространства для замаха, а во-вторых, мне никак не удавалось рассердиться. Удовольствия от избиения ближнего я никогда не испытывала, и надлежащий "боевой дух" пробуждался во мне лишь когда я здорово злилась, что случалось крайне редко.

Итак, я врезала ангелу коленом в причинное место, но ввиду двух вышеупомянутых факторов, удар оказался постыдно слабым. Блондин меня так и не отпустил, зато мы оба упали в лужу, причем я оказалась внизу.

Из-за близости ручья глинистая почва здесь была пропитана водой и напоминала болотную трясину, в которую мы и начали погружаться. К счастью, рюкзак оказался достаточно толстым, и в воду окунулся только мой затылок.

Блондин, казалось, вообще не заметил ни нанесенного ему удара, ни падения. Продолжая сжимать меня в объятиях, он, не отрываясь, целовался с прежней страстностью.

Любая нормальная женщина на моем месте, плюхнувшись в лужу, непременно пришла бы в ярость и выписала бы насильнику по первое число. Меня же, как всегда, подвело проклятое чувство юмора.

Выросшая на классических произведениях (во времена моего детства советские граждане слыхом не слышали об "Эммануэли"), в своих эротических представлениях я придерживалась весьма традиционной романтической линии, то есть полагала, что любовь непременно должна быть красивой, возвышенной и эстетичной. Уж если роскошный блондин — так на пляже под звездным небом, в каюте шикарной яхты, или, в крайнем случае, на кровати, но уж никак не в грязной луже под моросью холодного осеннего дождя.

Представляя себе комичность ситуации: грязная бомжиха в объятиях ослепительного красавца медленно, но неотвратимо погружается в жидкую глину, я испытывала единственное желание — оглушительно расхохотаться. Удержала меня от этого лишь мысль, что изнасилование продолжается, а значит, снова надо сопротивляться.

Разозлиться по-прежнему не удавалось, из чего следовало, что вырывание гортани, укусы, болевые захваты за кожу, выламывание пальцев и прочие зверские приемчики использовать не удастся — хоть тресни, а не могу я увечить человека, который меня всего лишь поцеловал.

Немного подумав, я решила выдавить блондину глаза. Не совсем, конечно, а так, чтобы отпустил.

Согласно парадоксу Йоги Берра, в теории между теорией и практикой нет никакого различия; на практике же это различие существует, и зачастую является весьма значительным. В справедливости этого утверждения я уже не раз убеждалась. Убедилась я в ней и сейчас.

Чтобы воздействовать на глаза златокудрого херувима, до них нужно было, как минимум, добраться. Кое-как высвободив правую руку, я с трудом просунула ее между нашими лицами (блондин, ничего не замечая, продолжал самозабвенно меня целовать) и нащупала его веки. Прекрасные синие очи насильника были закрыты, вероятно, от удовольствия.

В теории, казалось бы, чего проще — сделать резкое движение сверху вниз, вонзив пальцы в углубление под надбровными дугами — и дело с концом. На практике же я настолько изнемогла от сдерживания бушующего в душе веселья (как-никак изнасилование — дело серьезное и трагическое, и смех тут совершенно неподобающ), что вряд ли бы у меня в тот момент хватило сил, чтобы прихлопнуть комара.

Текли минуты. Устав ковыряться в глазах блондина, я убрала руку и всерьез задумалась над тем, как жить дальше. То, что дело принимает серьезный оборот, я поняла, когда жидкая грязь полилась мне за капюшон. Еще немного — и вода поднимется до рта. Так и утонуть недолго. И тут меня осенило.

Если я не могу его бить, почему бы не позвать на помощь? Дорога, ведущая к бассейну, проходит совсем рядом, вдруг кто и услышит. Голос у меня громкий, надо только не смеяться, а изобразить ужас, подобающий жертве насилия. На это-то у меня должно хватить сил!

Набрав в грудь побольше воздуха, я истошно заорала:

— Спасите! Насилуют! Помогите!

Желаемого драматизма в голосе так и не оказалось, но, тем не менее, вопли мои возымели действие.

Оторвавшись, наконец, от моих губ, блондин резко вскочил на ноги и вспугнутым оленем помчался вглубь леса.

Глядя ему вслед, я медленно выбралась из чавкающей грязи. Глина сплошным потоком стекала по куртке, рюкзаку и штанам, и я напоминала себе тающую на ярком солнце шоколадную фигурку.

Так я и заявилась в бассейн, где произвела фурор своим видом и, особенно, рассказом.

Потом я долго гадала, каким образом мой синеглазый херувим докатился до жизни такой. Будь я парнем с такой внешностью, девицы бы дрались за право поцеловаться со мной. Или его привлекают исключительно грязные бомжихи? Ответа на этот вопрос я не знала и уже не надеялась получить.