Книга Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

– Герр Эйген, эти сигары, «Упманн», они были несвежие.

– Мне очень прискорбно слышать это, герр штандартенфюрер Вегман. Вы держали их в хумидоре[11], как я вам советовал?

– У меня нет никакого хумидора и…

– В таком случае я постараюсь раздобыть его для вас, – сказал Эйген.

Один из офицеров, полный круглолицый группенфюрер СС[12]– его звали Йоханнес Коллер – негромко захихикал. Он показывал товарищам французские фотооткрытки, тонированные сепией. Он быстро убрал их в нагрудный карман своего кителя, но не прежде чем заметил, что Эйген увидел их: это были старомодные порнографические картинки, на которых в различных непристойных позах изображалась статная женщина, одетая только в чулки и пояс с застежками.

– Нет, прошу вас! Они были несвежими, уже когда вы дали их мне. Я даже подозреваю, что они не с Кубы.

– Они с Кубы, herr kommandant. Скручены на обнаженных бедрах юных кубинских девственниц. Вот что, возьмите-ка еще одну, с моими наилучшими пожеланиями. – Молодой человек сунул руку во внутренний карман и извлек бархатный мешочек, содержавший несколько сигар, обернутых в целлофан. – «Ромео и Джульетта». Я слышал, это любимые сигары Черчилля. – Чуть заметно подмигнув, он вручил одну сигару немцу.

Подошел официант с серебряным подносом, полным канапе.

– Господа, pate de foie gras?[13]

Коллер быстрым движением схватил сразу два бутерброда. Даниэль взял один.

– Это не для меня, – с ханжески постной миной объявил Вегман, взглянув сначала на официанта, а потом на стоявших вокруг него. – Я больше не ем мяса.

– Да, в наши дни его нелегко достать, не так ли? – заметил Эйген.

– Дело вовсе не в этом, – ответил Вегман. – Знаете ли, достигнув известного возраста, человек должен стать травоядным существом.

– Да, и ваш фюрер вегетарианец, ведь правда? – сказал Эйген.

– Совершенно верно, – гордо согласился Вегман.

– Хотя иногда он проглатывает целые страны, – небрежно добавил Эйген.

Эсэсовец смерил его негодующим взглядом.

– Вы, кажется, способны все и вся вывернуть наизнанку, герр Эйген. Может быть, вы сможете придумать что-нибудь, чтобы преодолеть нехватку бумаги здесь, в Париже.

– Да, и это может свести с ума ваших бюрократов. А что еще требуется протолкнуть?

– Все в наши дни просто никуда не годится, – присоединился к разговору группенфюрер Коллер. – Сегодня мне пришлось перепробовать целый лист почтовых марок, прежде чем я нашел одну, которая приклеилась к конверту.

– Вы, друзья, все еще используете марки с головой Гитлера?

– Да, конечно, – подтвердил Коллер, еле сдерживая недовольство поворотом разговора.

– Так, может быть, вы облизываете не ту сторону, а? – подмигнув, осведомился Эйген.

Группенфюрер СС покраснел, неожиданно услышав такой намек, громко откашлялся, собираясь с мыслями, но Эйген снова заговорил, прежде чем он успел придумать ответ:

– Конечно же, вы совершенно правы. Французы просто не в состоянии довести качество до стандартов немецкой продукции.

– Вы говорите как настоящий немец, – одобрил Вегман, – несмотря даже на то, что ваша мать была испанкой.

– Даниэль, – прозвучало глубокое контральто. Он обернулся на голос, довольный, что ему удастся вырваться из немецкой осады.

Это была крупная женщина лет пятидесяти-шестидесяти, безвкусно одетая в цветастое платье, отделанное многочисленными кружевными оборками, в котором она немного походила на танцующего слона из цирка. Волосы у мадам Фонтенуа были нестественно черные с белой проседью у корней, словно у скунса, и пышно начесанные. В ушах болтались огромные золотые серьги, в которых Даниэль с первого взгляда узнал луидоры – старинные золотые монеты по двадцать два карата[14]каждая. Судя по тому, как сильно были оттянуты мочки, она постоянно носила тяжелые серьги. Дама была женой дипломата правительства Виши и сама устраивала столь же роскошные приемы.

– Прошу простить меня, – сказала она немцам, – но я должна похитить у вас молодого Даниэля.

Мадам Фонтенуа обнимала за талию стройную девушку лет двадцати, облаченную в вечернее платье с открытыми плечами. Девушка была очень красива, с черными, как вороново крыло, волосами и сияющими серо-зелеными глазами.

– Даниэль, – протрубила мадам Фонтенуа, – я хочу представить вас Женевьеве дю Шателе, прекрасной дочери наших хозяев. Я была изумлена, услышав, что она незнакома с вами. Должно быть, она единственная женщина во всем Париже, которая вас не знает. Женевьева, это Даниэль Эйген.

Девушка протянула узкую ладонь с длинными хрупкими пальцами, а ее глаза предупреждающе вспыхнули. Этот взгляд предназначался только Даниэлю.

Даниэль взял ее руку.

– Рад познакомиться, – церемонно проговорил он, низко наклонив голову. Легонько пожав руку молодой красавицы, он коротко погладил ее ладонь указательным пальцем, давая знак, что понял сигнал.

– Мсье Эйген прибыл к нам из Буэнос-Айреса, – дама сообщила это молодой женщине с видом по меньшей мере герцогини, – но у него есть квартира на левом берегу.

– О, наверно, вы уже давно живете в Париже? – равнодушно спросила Женевьева дю Шателе, со скучающим видом рассматривая собеседника.

– Довольно долго, – сказал Эйген.

– Достаточно долго для того, чтобы узнать здесь все, – уточнила мадам Фонтенуа, сделав брови домиком.

– Понимаю, – с сомнением в голосе протянула Женевьева дю Шателе. Вдруг она вскинула голову, как будто увидела кого-то в другой части зала. – Ах да, это моя grande tante[15]Бенуа. Прошу извинить меня, мадам Фонтенуа.

Отворачиваясь, девушка мельком взглянула на Эйгена и указала глазами в сторону соседней комнаты. Он почти незаметно кивнул.

Поболтав две минуты (они показались ему бесконечными) с мадам Фонтенуа, Даниэль тоже покинул ее. Две минуты – вполне достаточно. Он прокладывал себе путь через плотную толпу, улыбаясь и кивая тем, кто окликал его, давая без слов понять, что не может задержаться из-за неотложного дела.

Несколько шагов по огромному вестибюлю, и вот она, дверь в такую же огромную библиотеку. Стены и углубленные в них книжные шкафы, покрытые оранжево-красным лаком, ряды переплетенных в кожу древних, никогда не открывавшихся томов. Комната была пуста, и какофония разговоров, смешанных со звуками джазовой музыки, доносилась сюда лишь как отдаленный невнятный гул. В противоположном от двери конце комнаты на диване среди ковровых подушек сидела Женевьева. Она была очаровательна в своем черном платье, подчеркивавшем сверкающую белизну обнаженных плеч.