Книга Три секунды - Берге Хелльстрем

Он стоял совсем близко, серебряный браслет и кольца сверкнули, когда он взмахнул рукою у Хоффманна перед носом.

— Не буду больше никого перечислять. Хватит. Решай, мы продолжаем или разбегаемся.

— Юсефа Ливанца выслали, запретили въезжать в Швецию. Он пропал, когда высадился в Бейруте три с половиной месяца назад. Виртанен последний год сидит в Сэтере, пускает слюни. К нему никого не пускают — хронический психоз. А Мио — в земле сырой…

Двое бритоголовых в дорогих костюмах услышали громкие голоса и открыли кухонную дверь. Хоффманн махнул им рукой, чтобы не подходили ближе.

— Мио зарыли в песчаном карьере возле Ольстэкета на острове Вермдё. С двумя пулями в затылке.

Теперь в комнате на чужом языке говорили трое.

Хоффманн и двое бритоголовых заговорили по-польски. Покупатель оглянулся, ища, как сбежать.

— Юсеф Ливанец, Виртанен, Мио. Я продолжу. Сконе вконец спился, он больше не помнит, в Тидахольме он сидел, в Кумле или вообще в Халле. А Граф… вертухаи срезали его, когда он повесился на простыне в камере следственной тюрьмы в Хернёсанде. Вот они, пять имен, которые ты назвал. Хороший выбор. Потому что никто из этих людей не сможет подтвердить, что ты с ними не сидел.

Один из этих, в темных костюмах, Мариуш, шагнул вперед с пистолетом в руке — с черным польским «радомом» — новехоньким, как стало видно, когда пистолет приблизился к виску покупателя. Хоффманн крикнул ему: «Uspokój się do diabla»,[4]крикнул «Uspokój się do diabla» несколько раз, чтобы Мариуш «Uspokój się do diabla» — успокоился, черт его дери. Никаких гребаных пистолетов ни у чьих висков.

Держа палец на предохранителе, Мариуш медленно отвел оружие, рассмеялся и опустил пистолет. Хоффманн продолжил по-шведски:

— Знаешь Франка Стейна? — Хоффманн взглянул на покупателя.

Глаза должны быть злыми, глазами жестоко обиженного, разъяренного человека.

Но глаза покупателя были перепуганными, и рука, унизанная серебром, попыталась прикрыть их.

— Сам понимаешь, что знаю.

— Отлично. Так кто он?

— Корпус «С». Тидахольм. Доволен?

Пит Хоффманн взял со стола мобильный телефон.

— Тогда, может, поболтаешь с ним? Вы же сидели вместе.

Он поднес телефон к самому лицу покупателя, сфотографировал настороженные глаза и набрал номер, который знал наизусть. Оба молча наблюдали друг за другом, пока Хоффманн отправлял изображение и снова набирал номер.

Двое в костюмах, Мариуш и Ежи, что-то жарко обсуждали. Z drugiej strony.[5]Мариушу надо передвинуться, встать с другой стороны, справа от покупателя. Bliżey głowy.[6]Подойти ближе, поднять оружие, приставить дуло к правому виску.

— Ты уж прости, мои варшавские друзья немножко нервничают.

Кто-то снял трубку.

После недолгой беседы Пит поднял телефон.

Изображение человека с собранными в хвост длинными темными волосами и лицом, которое перестало быть молодым.

— Вот. Франк Стейн.

Хоффманн успел взглянуть покупателю в лицо, прежде чем тот отвел глаза.

— И ты… ты продолжаешь утверждать, что вы с ним знакомы?

Он закрыл крышку телефона и положил аппарат на стол.

— Мои друзья не говорят по-шведски. То, что я скажу, я скажу только для тебя.

Короткий взгляд в сторону двоих в костюмах. Они как раз подошли поближе и обсуждали, кто с какой стороны встанет, когда придет пора приставить пистолет к голове покупателя.

— У нас с тобой проблема. Потому что ты — не тот, за кого себя выдаешь. Даю тебе две минуты. Говори, кто ты на самом деле.

— Не понял.

— Так не пойдет. Позвездел — и хватит. Рассказывай, твою мать, кто ты такой. Сейчас же. Потому что в отличие от моих друзей я понимаю, что труп — это проблема, а покупать суд — дико дорого.

Они оба ждали. Один другого. Ждали, что кто-то заговорит первым и заглушит монотонный пшекающий голос мужчины, который все крепче прижимал свой «радом» к тонкой коже на виске.

— Ты молодец, сочинил себе достоверное прошлое. А подорвался на том, что недооценил тех, с кем собрался иметь дело. Центр этой организации — служащие польской разведки, и я могу узнать о тебе все, что захочу. Я могу спросить, в какую школу ты ходил; ты ответишь, что у тебя там заготовлено, но один-единственный звонок — и я узнаю, правду ли ты сказал. Я могу спросить, как звали твою маму, привита ли твоя собака, какого цвета твоя новая кофеварка. Один-единственный звонок — и я узнаю, правду ли ты мне ответил. Сейчас я так и сделаю. Наберу один-единственный телефонный номер. И Франк Стейн тебя не узнает. Вы не сидели вместе в Тидахольме, потому что ты там не сидел. Твой приговор — фальшивка. Его сделали, чтобы ты сейчас мог сидеть со мной и делать вид, что покупаешь фабричный амфетамин. Так что — еще раз. Рассказывай, кто ты. И может быть — может быть! — я смогу сделать так, что эти двое не спустят курок.

Мариуш вцепился в рукоять пистолета, пшеканье стало чаще, громче; он не понимал, о чем говорят Хоффманн и покупатель, но уловил: что-то как будто не так. Закричал по-польски: «О чем вы треплетесь, он что за хрен?» — и снял пистолет с предохранителя.

— Ладно.

Покупатель понял, что уперся в стену внезапной агрессии, буйной, непредсказуемой.

— Я из полиции.

Мариуш и Ежи не понимали по-шведски.

Но слово «полиция» не требует перевода.

Оба завопили, Ежи — громче, он требовал, чтобы Мариуш нажал курок; Хоффманн взмахнул руками, шагнул вперед.

— Отойдите!

— Он из полиции!

— Я разберусь!

— Нет!

Хоффманн кинулся к ним, но ему было не успеть; тот, к чьей голове прижался металл, понял это, задрожал, его лицо исказилось.

— Я из полиции, черт, убери его!

Ежи заговорил немного тише и почти спокойно велел Мариушу встать bliżej — поближе, но z drugiej strony — с другой стороны; все-таки лучше будет стрелять в другой висок.

* * *

Он все еще валялся в кровати. В такие утра тело отказывалось повиноваться, и мир был где-то далеко.

Эрик Вильсон вдохнул влажный воздух.

В открытое окно в номер струилось раннее утро Южной Джорджии, еще прохладное, но скоро станет жарко, еще жарче, чем вчера. Вильсон попробовал следить взглядом за большим потолочным вентилятором, крутившим лопастями у него над головой, но бросил — глаза заслезились. Ему удалось поспать всего час. Этой ночью они говорили четыре раза, и с каждым разом голос Паулы звучал все затравленнее — голос, в котором было что-то незнакомое, нервное, растерянность, граничащая с паникой.