Книга Квазимодо - Алекс Тарн

Пес прижал уши, не зная, как истолковать столь устрашающее поведение чудовища. С одной стороны, это могло быть такой странной формой зевка. Поутру пес и сам был не прочь закинуть скулы на далеко выставленные коленки, сладко выгнуть спину и зевнуть, да так звучно и смачно, чтобы челюсти хрустнули. Даже сейчас, при воспоминании об этом чудесном утреннем ритуале, его неудержимо потянуло на зевок, но пес сдержал себя усилием воли. Ведь с другой стороны, возможно, что великан вовсе и не собирался зевать. Возможно, он наоборот, готовился к нападению. Уж не из той ли он страшной породы людей-поедателей собак, с которой пес никогда не сталкивался, но о которой слышал столько ужасных историй? Не сводя глаз с воющего исполина и не вставая, чтобы не возбуждать излишних подозрений, пес начал потихоньку елозить задним ходом, поближе к выходу.

Мишка у стола поднял руку и произвел резкий круговой жест, каким обычно дирижер затыкает только что звучавший вовсю симфонический оркестр. Василий смолк. «Спички!» — нетерпеливо напомнил Мишка.

«Спички, спички… — проворчал Василий, делая широкий шаг и запуская руку в карман висящей на гвозде куртки. — Тебе лишь бы кайф человеку сломать. Зевнуть по-человечески не даешь. На, держи!.. О! А это что за чудо?»

«Квазимодо. — Мишка с наслаждением затянулся. — Необходимое в хозяйстве животное. Охраняет территорию посредством регулярного увлажнения периметра. Сегодня ночью я имел возможность наблюдать. Рекомендую.»

«Так-так…» — Василий присел на корточки перед собакой. Пес понял, что наступила решающая минута. Съедать его, вроде бы, никто не собирался. Значит… Сердце собаки зашлось в бешеном колочении… Господи, хоть бы взяли… хоть бы взяли… Он шумно сглотнул слюну и высунул язык, стараясь дышать в сторону, а смотреть наискосок, то есть не прямо на человека, чтобы не счел, упаси Бог, за наглеца, но и не совсем отвернувшись, чтобы не заподозрили в недостатке почтительного внимания.

«Так-так… — повторил Василий. — А погладить тебя можно?» Пес мельком скользнул по нему взглядом. Глаза у человека были незлые. Руки огромные, страшные, а глаза — нормальные, можно даже сказать — хорошие глаза. Неужели оставят?.. Рука потрепала его по лбу, указательный палец скользнул за ухо, заскребся там… мм-м-м… хорошо-то как… Пес шумно задышал и задвигал головой, подставляя загривок навстречу ласке.

«Ну вот и славно, — сказал Василий. — Экий ты ласкучий… давно не гладили, а? Ладно, живи. Может, крыс отгонишь, а то совсем обнаглели, сволочи… Миш, а откуда у псины шрамы на щеках?»

«А ты прямо у него спроси, — насмешливо сказал Мишка. — Может, расскажет… Ладно, хватит собаке холку трепать. Давай-ка лучше ему место определим.» Он подошел к матрацу, покопался в тряпье и вытащил обтерханный, неопределенного цвета кусок байкового одеяла. «А ну… — он отодвинул пса, аккуратно расстелил в углу тряпку и удовлетворенно выпрямился. — Вот, Квазимодо. Это твое место. Место. Место.»

Это был он, коврик, его собственный, персональный коврик. Пес вдруг ощутил смертельную, подкашивающую ноги усталость. Он встал на коврик всеми четырьмя лапами, покрутился, обнюхивая, и лег, свернувшись клубком и уткнув нос в основание хвоста. В голове его крутилась сверкающая кутерьма — мелькали мусорные баки, зеленые фургоны, кошки, сторож с ружьем, серебристо вспыхивали выхваченные из воды рыбки… И над всем этим калейдоскопом торжественно парил чудесный, долгожданный, неимоверно красивый коврик, его коврик, пропуск в жизнь, квинтэссенция счастья.

Василий

Дочистив рыбу, Василий нарыл себе хабарик подлиннее и сел ждать мишкиного возвращения. Квазимодо дремал на своей подстилке, время от времени тоненько повизгивая и мелко-мелко дергая лапами. Идти с Мишкой на рынок он отказался и теперь набирался сил, прогуливаясь в сумеречных лесах сновидений. Впрочем, одно его ухо постоянно стояло торчком, подобно перископу, чутко поворачиваясь в направлении любого звука. Звуков, надо сказать, было не так уж и много. В тишине заброшенного переулка слышалось лишь жужжание бодрых утренних мух да быстрые побежки крыс за стенами и под полом.

«Слышь, Квазиморда? — позвал Василий. — Слышишь, как шастают?» Пес дернул ухом и приоткрыл красный спросонья глаз. Василий, посмотрев, махнул рукой — мол, ладно, дрыхни уж… и глаз закрылся, медленно, как театральный занавес. Мне бы твое спокойствие, псина… Василий вздохнул. Конечно, крысы тут не при чем. Просто запой кончался, вот и все. Запой уходил, унося с собою великолепное состояние концентрации на собственных, индивидуальных безднах и личных увлекательных чертях, при полнейшем равнодушии к мелким и скучным бесам окружающего мира. Взять хоть крыс… разве могла бы подобная мелочь хоть краем коснуться его алкогольных извилин еще неделю тому назад? Как бы не так! И ухом бы не повел, не в пример этому хвостатому лежебоке. А сейчас вот, поди ж ты — раздражают… Пришла беда — открывай ворота, запускай во двор серую крысиную орду вещей и поступков, именуемую повседневной жизнью, бытием. Бытием… Тьфу, пакость! От бычьей тупой тяжести этого слова — «бытие» — Василия неизменно тошнило, особенно на ранних стадиях выхода из запоя.

Жизнь его, начиная с периода подростковых прыщей, напоминала смену времен года. С чего бы начать… да какая разница? — цикл есть цикл… может, с лета?… да хоть бы и с лета. В «летний» сезон своего… гм… бытия Василий отличался от среднестатистического человека разве что редким сочетанием исключительных интеллектуальных возможностей, умения работать руками и воловьей работоспособности. А в остальном он вел себя совершенно нормально. Во всяком случае, внешне.

Мир представлялся ему пестрой мешаниной большей частью никому не нужных предметов. Не то чтобы в этом беспорядке вообще не было никакой логики. Логика была, и даже разумные связи просматривались. В общем и целом, мироздание выглядело вполне стройной конструкцией. Проблема заключалась в том, что неимоверные тонны всевозможной пестрой мелочи просто мешали эту стройность увидеть. Она была буквально завалена всякой чепухой, как полки в магазине мягкой игрушки.

На начальном этапе «летнего» периода пестрота, хотя и мешала Василию, но не слишком. Можно даже сказать, что он находил некоторую прелесть в этой разнообразной бессмыслице. Он как бы играл с нею. В определенном плане она даже прибавляла вкуса и цвета. Когда требовалось найти какое-нибудь оригинальное программное решение, придумать метод или починить сложный механизм, Василий всего-навсего слегка разгребал разноцветную шелуху, всматривался в виднеющийся за нею жесткий каркас вселенной и без труда продуцировал нужное.

И все бы хорошо, но в какой-то момент он замечал, что мусора становится все больше, что с каждым днем приходится разгребать все глубже, что с каждым разом все труднее увидеть стройные стены и колонны за мощными залежами мишуры. Тут уже Василий начинал раздражаться. Это означало, что «лето» подходит к концу и наступает «осень». Мишура постепенно захватывала все больше и больше пространства, и наконец наступал день, когда Василий с ужасом обнаруживал, что уже не в состоянии продраться через ее завалы. Хлопья чепухи, кружась, падали с неба, вихрились речными водоворотами, палой листвой шуршали под ногами. Она уже не выглядела разноцветной, нет… сплошная серая пелена, составленная из мириадов полупрозрачных амеб, бессмысленно колыхалась перед его отчаянным взором. На пике «осени» Василий уже переставал верить, что где-то там, за этой растянувшейся на тысячи световых лет амебной толщей, есть здание, колонны и каркас — все то, что еще совсем недавно так радовало душу и разум. Возможно, это просто казалось ему тогда, и ничего этого нету и в помине, ничего, кроме колышущейся, белесой, студнеобразно-тошнотворной массы… бытия.