Книга В присутствии врага - Элизабет Джордж

Это твоя работа, снова подумал Родни. Вот что я получил за двадцать два года верности этой жалкой газетенке. Но сказал лишь:

— Нет, Ден, больше ничего. В смысле, в настоящий момент.

Он бросил обертку от «Кэдбери» на отвергнутые главным редактором письма и направился к двери. Лаксфорд окликнул его по имени, когда он уже открыл дверь. И когда Родни обернулся, сказал:

— У тебя шоколад застрял в бороде. Лаксфорд улыбался, когда Родни выходил.

Но едва Родни закрыл за собой дверь, как улыбка в ту же секунду померкла. Деннис Лаксфорд развернул свое кресло к корзине для бумаг. Вытащил последнее письмо, расправил его на поверхности стола и снова прочел. Оно состояло из одного слова приветствия и единственного предложения и не имело никакого отношения ни к съемному мальчику, ни к автомобилям, ни к Синклеру Ларнси, члену парламента:

«Лаксфорд,

Объяви на первой странице о своем первенце, и Шарлотта будет освобождена».

Лаксфорд уставился на послание, частый стук сердца отдавался в ушах. Он быстро перебрал в уме возможных отправителей, но они настолько не вязались с подобными делами, что оставалось одно: письмо было блефом. Тем не менее он тщательно просмотрел весь мусор, но так, чтобы не нарушить порядка, в котором выбрасывал почту этого дня. Нашел конверт от письма и стал его изучать. Крупный почтовый штемпель, стоявший на марке первого класса, оттиснулся слабо, но можно было разобрать, что письмо отправлено из Лондона.

Лаксфорд откинулся в кресле. Перечитал первые семь слов. «Объяви на первой странице о своем первенце». О Шарлотте, подумал он.

В последние десять лет он отводил мыслям о Шарлотте всего четверть часа в месяц, сокровенных четверть часа, о которых не знал никто в мире. Включая мать Шарлотты. В остальное время он умудрялся держать факт существования девочки на периферии памяти. Он никогда ни с одной душой не говорил о ней. Бывали дни, когда ему удавалось вообще забыть о том, что у него не один ребенок.

Лаксфорд взял письмо и конверт и подошел с ними к окну, где посмотрел на Фаррингтон-стрит и прислушался к приглушенному шуму уличного движения.

Кто-то, понял он, кто-то из ближайшего окружения — с Флит-стрит или, скажем, из Уоппинга, а может, и из той далекой стеклянной башни, торчащей на Собачьем острове[5], ждет, чтобы он сделал неверный шаг. Кто-то прекрасно разбирающийся в том, как совершенно не связанная с текущими событиями история раскручивается в прессе на потребу публики, обожающей наблюдать за крушением кумиров, надеется, что, получив это письмо, он не задумываясь начнет расследование и таким образом обозначит связь между собой и матерью Шарлотты. Тогда пресса с радостью на него набросится. Одна из газет обнародует его историю. Остальные последуют ее примеру. И оба они с матерью Шарлотты заплатят за свою ошибку. Ее накажут осуждением, за которым последует падение с высот политической власти. Он понесет более личную потерю.

Он сардонически усмехнулся, отметив, что его подорвали на его нее собственной мине. Если бы разоблачение правды о Шарлотте не грозило правительству новыми бедами, Лаксфорд предположил бы, что письмо отправили с Даунинг-стрит, 10[6], как бы говоря: «Почувствуй хоть раз, каково оказаться в этой шкуре». Но правительство было не меньше Лаксфорда заинтересовано в соблюдении тайны Шарлотты. А если правительство не имело отношения к письму и содержащейся в ней скрытой угрозе, то сам собой напрашивался вывод: здесь действует враг другого рода.

А таких было множество. Во все периоды его жизни. Жаждущих. Выжидающих. Надеющихся, что он выдаст себя.

Деннис Лаксфорд слишком давно играл в игру «разузнай первым», чтобы сразу попасться на удочку. Он поднял падающие тиражи «Осведомителя», не закрывая глаза на методы, которыми пользовались журналисты, чтобы добраться до правды. Поэтому он решил выкинуть письмо и забыть о нем и таким образом послать своих врагов куда подальше. Если он получит еще одно, выкинет и его.

Он во второй раз смял листок и, отвернувшись от окна, уже собрался бросить его к остальным. Но тут взгляд Лаксфорда упал на корреспонденцию, которую распечатала и сложила стопкой мисс Уоллес. Это навело его на мысль о возможности другого письма, отправленного без пометки «лично», чтобы любой мог его открыть, а то и адресованного прямо Митчу Корсико или какому-то другому мастеру по раздуванию сексуальных скандалов. Это письмо будет составлено не в столь туманных выражениях. Имена будут названы, даты и места сфабрикованы, и то, что началось как блеф из двенадцати слов, превратится в полномасштабную травлю под знаменем истины.

Он мог бы предотвратить это. Всего-то и нужно сделать один звонок и получить ответ на единственно возможный в данный момент вопрос: «Ты кому-нибудь рассказывала, Ив? Хоть одному человеку? Когда-нибудь? В последние десять лет? О нас? Говорила?»

Если она не говорила, тогда это письмо — не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и в таком случае от него можно с легкостью отмахнуться. Если же говорила, то должна узнать, что им придется выдержать настоящую осаду.

2

Подготовив зрителей, Дебора Сент-Джеймс выложила в ряд на одном из рабочих столов в лаборатории своего мужа три больших черно-белых фотографии. Она направила на них флюоресцентные лампы и отступила назад, ожидая суждений мужа и его напарницы, леди Хелен Клайд. Дебора уже четыре месяца экспериментировала с этой новой серией фотографий, и хотя результатами была очень довольна, в последнее время она ощущала все более настоятельную необходимость внести настоящий финансовый вклад в бюджет семьи. Ей хотелось, чтобы этот вклад был регулярным, чтобы он не сводился к случайным заказам, которые она перехватывала, обивая пороги рекламных агентств, агентств по поиску талантов, редакций журналов, телеграфных агентств и издательств. В последние несколько лет после завершения учебы у Деборы начало создаваться впечатление, что большую часть свободного от сна времени она проводит, таская свое портфолио из одного конца Лондона в другой, тогда как ей-то хотелось заниматься фотографией как чистым искусством. Другим людям — от Штиглица до Мэпплторпа[7]— это удавалось. Почему же не ей?

Сложив ладони, Дебора ждала, чтобы заговорили ее муж или Хелен Клайд. Они как раз пересматривали копию экспертного заключения, которое Саймон подготовил две недели назад, по действию водно-гелевых взрывчатых веществ, и намеревались перейти от него к анализу отметин, оставленных отмычками на металле вокруг дверной ручки — и всё ради попытки обосновать версию защиты в предстоящем слушании об убийстве. Но они с готовностью прервались, поскольку занимались этим с девяти утра, выходя только на обед и на ужин, и поэтому сейчас, насколько догадывалась Дебора, в половине десятого вечера, Хелен по крайней мере готова была завершить работу.