Книга Горбатая гора - Энни Прул

Но Меро почти ничего этого не увидел, вжатый в сиденье воздушной подушкой; во рту стоял отвратительный резиновый вкус, очки впивались в переносицу. В первый момент ему захотелось проклясть Айову и всех, кто здесь живет. На манжетах его рубашки осталось несколько круглых пятен крови.

С усеянным звездами лейкопластырем на носу, он смотрел на свою измятую, истекающую темной жидкостью машину, которую увозил прочь эвакуатор. Сам Меро, вместе со своим чемоданом и траурной фетровой шляпой, уехал на такси в противоположном направлении, к «Поссе Моторс», где вялый продавец бродил, как потерявший свою орбиту спутник, и где он купил себе подержанный «кадиллак», тоже черный, но на три года старше и с обивкой не из кремовой кожи, а из выцветшего велюра. От разбитого автомобиля у него сохранились хорошие шины, их привезли и установили. Он мог себе это позволить — покупать машины, как сигареты, и, как сигареты же, выкуривать и выбрасывать их. Меро не слишком беспокоило, как его новая машина ведет себя на дороге. Автомобиль резко заносило в сторону, когда он поворачивал руль, — наверное, гнутая рама. Черт побери, он купит новую машину, когда поедет обратно. Он может делать все, что захочет.

Через полчаса после того, как Меро проехал Карни, штат Небраска, взошла полная луна, и нелепое лицо закачалось в зеркале заднего вида: над луной — завитой парик облака, волокнистые напоминают светлые, платиновые волосы. Меро почувствовал, как у него распух нос, потрогал свой подбородок, болевший от удара воздушной подушки.

Перед сном он выпил стакан горячей водопроводной воды, добавив туда виски; забрался в сырую постель. За сегодняшний день он ничего не съел, однако при одной лишь мысли о дорожной еде у него сводило желудок.

Меро снилось, что он на ранчо, но всю мебель из комнат вынесли, а во дворе сражаются войска в грязных белых мундирах. От звука огромных пушек разбивались оконные стекла и трескался пол, так что ему пришлось идти по балкам, а под рушащимся полом он видел оцинкованные ванны, наполненные темной густой жидкостью.

В субботу утром, когда ему оставалось проехать еще четыреста миль, Меро съел пару кусков подгоревшей яичницы, картошку, чуть сдобренную острым итальянским соусом из консервной банки, выпил чашку желтого кофе, не оставил чаевых и снова пустился в путь. Эта была не та еда, которой бы ему хотелось. Обычно на завтрак он выпивал два стакана минеральной воды, съедал шесть зубчиков чеснока и грушу. Небо на западе помрачнело, оранжевые пятна на нем пробивались наружу ослепительными вспышками.

Меро пересек границу штата и попал в Шайенн во второй раз в жизни. Неоновые рекламы, автомобили, цемент не обманули его: он помнил городок у железнодорожной станции, состоявший из сплошных ухабов. На этот раз Меро был невыносимо голоден и заглянул в ресторан на вокзале, хотя обычно не ходил в рестораны, и заказал бифштекс, но, когда официантка принесла мясо и он разрезал его, кровь растеклась по белой тарелке, и тут Меро уже ничего не мог с собой поделать — он видел животное, открывшее в безмолвном крике рот, он видел и смешную сторону этого своего отвращения: пастух, сбившийся с пути истинного.

Потом Меро припарковался напротив телефонной будки, закрыл машину, хотя отходил от нее всего метра на два, и позвонил по телефону, который ему дала жена Клеща. В разбитой машине был телефон.

— У нас не было от вас никаких известий, и мы решили, может, вы передумали! — закричала она.

— Нет, — ответил он, — я буду сегодня поздно вечером. Я сейчас уже в Шайенне.

— Сильный ветер. Говорят, что может пойти снег. В горах, — в ее голосе звучало сомнение.

— Ничего, — сказал он, — погоду я беру на себя.

Через несколько минут Меро уже выехал из города и направился на север.

Равнина, простиравшаяся по обеим сторонам дороги, уменьшила «кадиллак» до размеров пылинки. Ничего не изменилось, вообще ничего: пустое, бесцветное место; ревущий ветер; вдалеке антилопа, маленькая, как мышь; очертания ландшафта точно такие же, как прежде. Меро почувствовал себя попавшим в прошлое, спокойствие восьмидесятитрехлетнего человека испарилось, как вода, и его место заняла жгучая, молодая ненависть к глупому миру и к глупцам, в нем живущим. «Вы не представляете, какое это было чертовски трудное время для того, чтобы отправляться в путь. Вы не знаете, на что это было похоже», — он повторял это своим бывшим женам до тех пор, пока они не говорили, что знают; он вколачивал им это в уши по две сотни раз: бедный парень стоял на улице с плакатом и искал работу, а потом работал с этим котельщиком — и так далее и тому подобное.

В тридцати милях от Шайенна он увидел первый рекламный щит: «ХОЛМ-ПОД-ВАЙОМИНГОМ. На западе веселись по-западному». На огромной фотографии были запечатлены кенгуру, прыгающие посреди полыни, и светловолосый улыбающийся малыш, с маниакальным упорством пытающийся изобразить на своем личике удовольствие. Надпись по диагонали уведомляла: «Открытие 31 мая».

— Так что же, — спросил Ролло у девчонки старика, — чем же там дело кончилось с этим мистером Тином Хэдом?

Он смотрел на нее, причем не только в лицо, его глаза скользили по ней и вверх и вниз, как утюг по рубашке, а старик, в своем почтальонском свитере и кривобокой шляпе, пил себе «Эверклиэр» и не замечал ничего, а может, и замечал, но это его не беспокоило. Он то и дело вставал, чтобы пойти, пошатываясь, на крыльцо и полить там траву Когда старик уходил, напряжение спадало, и они становились обычными людьми, с которыми ничего не происходит. Ролло отводил глаза от женщины, наклонялся, чтобы почесать собаку за ухом, приговаривая: «Рыкалка зубастая», — а женщина уносила в раковину тарелку и, зевая, лила на нее воду. Когда старик снова возвращался на свой стул и в его стакане появлялся похожий на оливковое масло «Эверклиэр», то взгляды снова заострялись, а интонации голоса снова нагружались сложными смыслами.

— Ну, так вот, — продолжала она, забрасывая свои косы за спину, — каждый год Тин Хэд резал одного из своих быков, и этим мясом они питались всю зиму — вареным, жареным, копченым, фрикасе, подогретым и сырым. И вот однажды он идет к коровнику и бьет топором быка, хорошего быка, и тот падает от удара. Тин связывает ему задние ноги, подвешивает быка и закалывает, подставляет вниз бадью, чтобы в нее стекала кровь. Когда крови вытекает уже достаточно, он снимает тушу и принимается снимать с нее шкуру, начиная с головы: разрезает на затылке, мимо глаза, к носу и отдирает шкуру. Он не отрезает голову, а продолжает снимать шкуру: от копыт, к коленным сухожилиям, по внутренней части бедра, к мошонке и в середину живота, к грудине. Теперь он уже готов снимать шкуру с боков туши, эту старую, жесткую шкуру. Но сдирать шкуру — тяжелая работа, — старик кивнул, — и Тин бросил свежевать тушу на половине, решив, что пора пообедать. Так что он бросил быка полуободранным там же, на земле, и пошел на кухню, но перед этим отрезал у быка язык — это было его самое любимое блюдо, если сварить его и съесть холодным со сделанной миссис Тин Хэд горчицей из чашки с незабудками. Так вот, положил он язык на землю и пошел обедать. На обед у них в тот день была курица с клецками — одна из этих поменявших цвет куриц: с одного конца белая, а с другого — голубая. Да-да, голубая, как глаза твоего старого отца.