Книга Альбер Саварюс - Оноре де Бальзак

Скромный внешний вид Розали скрывал железный характер, не сломленный воспитанием. Физиологи и глубокомысленные исследователи человеческой природы скажут вам (быть может, к великому вашему удивлению), что нрав, характер, ум, гениальность повторяются в некоторых семьях через большие промежутки времени, подобно так называемым наследственным болезням. Талант, как и подагра, проявляется обычно через два поколения. Блестящим примером этого является Жорж Санд; в ней возродилась сила, мощь и ум маршала де Сакса, незаконной внучкой которого она была. Решительный характер и романтическая отвага славного де Ватвиля воскресли в душе его правнучки, усугубленные вдобавок упрямством и гордостью, свойственными де Рюптам. Но эти достоинства или, если хотите, недостатки, были глубоко скрыты в душе этой девушки, тщедушной и вялой с виду; так клокочущая лава таится в вулкане, пока не начнется извержение. Возможно, одна лишь г-жа де Ватвиль догадывалась, какое наследство досталось ее дочери от предков. Она была до того строга к своей Розали, что однажды на упрек архиепископа, зачем она так резко обращается с дочерью, ответила: «Предоставьте мне воспитывать ее, ваше преосвященство! Я ее знаю, в ней сидит несколько Вельзевулов».

Баронесса с тем большим вниманием присматривалась к дочери, что тут, по ее мнению, была замешана ее материнская честь. К тому же, ей больше было нечего делать. Клотильде-Луизе де Рюпт было тогда тридцать пять лет, и она могла считать себя чуть ли не вдовой, имея мужа, который вытачивал из всевозможных пород дерева рюмки для яиц, изготовлял табакерки для всех знакомых и пристрастился делать обручи из железного дерева с шестью спицами. Баронесса кокетничала с Амедеем де Сула, имея самые благие намерения. Когда этот молодой человек бывал у них, мать то отсылала Розали, то снова звала ее назад, стараясь подметить в юной душе проблески ревности, чтобы иметь повод обуздать их. Она поступала с дочерью, как полиция с республиканцами; но все было напрасно, Розали не проявляла никаких признаков возмущения. Тогда черствая святоша обвиняла дочь в бесчувственности. Розали достаточно знала мать и понимала, что если похвалит молодого де Сула, то навлечет на себя резкие упреки. Поэтому на все ухищрения матери она отвечала фразами, обычно неверно называемыми иезуитскими, ибо иезуиты были сильны, а подобные недомолвки служат рогатками, за которыми укрывается слабость. Тогда баронесса упрекала дочь в скрытности. Но если бы, на беду Розали, у нее обнаружился истинный характер Ватвилей и Рюптов, то мать с целью добиться слепого послушания стала бы разглагольствовать о почтении, с которым дети обязаны относиться к родителям.

Эта тайная борьба происходила в сокровенных недрах семьи, за закрытыми дверями. Даже главный викарий, добрейший аббат де Грансей, друг покойного архиепископа, несмотря на всю свою проницательность главного исповедника епархии, не мог догадаться, возбудила ли эта борьба вражду между матерью и дочерью, была ли баронесса ревнива и до этого и не перешло ли ухаживание Амедея за Розали, а вернее, за ее матерью, границы дозволенного. Будучи другом дома, аббат не исповедовал ни мать, ни дочь. Розали, которой приходилось переносить из-за молодого де Сула массу неприятностей, терпеть его не могла, говоря попросту. Поэтому, когда де Сула обращался к ней, пытаясь застать ее врасплох, она отвечала ему очень сухо. Это отвращение, заметное только баронессе, было поводом для постоянных нотаций.

— Не понимаю, Розали, — спрашивала мать, — почему вы обращаетесь с Амедеем с такой подчеркнутой холодностью, — не потому ли, что он друг нашего дома и нравится вашему отцу и мне?

— Но, маменька, — ответила однажды бедная девушка, — если я буду лучше относиться к нему, то разве вы не поставите это мне в вину?

— Это еще что значит? — воскликнула г-жа де Ватвиль. — Что вы хотите этим сказать? Может быть, ваша мать пристрастна и, по-вашему, несправедлива при любых обстоятельствах? Чтоб я никогда больше не слышала от вас подобных ответов! Как! Вашей матери… — И так далее.

Нотация продолжалась три часа с лишним, и Розали запомнила ее. Баронесса побледнела от гнева и отослала дочь в ее комнату, где Розали задумалась над тем, что означает эта сцена, но ничего не могла понять, так велико было ее простодушие.

Итак, молодой г-н де Сула, хотя весь Безансон считал его близким к цели, к которой он стремился с помощью пышных галстуков и баночек ваксы, — цели, заставлявшей его покупать столько всяких средств для вощения усов, столько красивых жилетов, подковок и корсетов (ибо он носил кожаный корсет, употребляемый «львами»), итак, Амедей был дальше от этой цели, чем первый встречный, хотя на его стороне и был сам достойный аббат де Грансей. Впрочем, в то время, когда начинается наша повесть, Розали еще не знала, что графу Амедею де Сулейасу предуготовлена роль ее мужа.

— Сударыня, — начал г-н де Сула, обращаясь к баронессе в ожидании, пока остынет горячий суп, и стараясь придать рассказу оттенок романтичности, — как-то утром почтовая карета привезла в гостиницу «Националь» одного парижанина. Он занялся поисками квартиры и в конце концов поселился на улице дю Перрон, в первом этаже, в доме девицы Галар. Затем приезжий побывал в мэрии и подал заявление о том, что остается здесь на постоянное жительство. Наконец, представив все нужные документы, оказавшиеся в полном порядке, он был внесен в список поверенных при суде и разослал визитные карточки всем своим новым коллегам, должностным лицам, советникам и членам суда. На этих карточках стояло: Альбер Саварон.

— Фамилия Саварон весьма известна, — заметила Розали, сведущая в геральдике. — Саварон де Саварюсы — одно из самых старинных, знатных и богатых бельгийских семейств.

— Но он француз и трубадур, — возразил Амедей де Сула. — Если он возьмет герб Саварон де Саварюсов, то ему придется провести на нем поперечную полосу. В Брабанте осталась лишь одна девица Саварюс, богатая невеста.

— Хотя поперечная полоса — признак незаконного происхождения, но и побочный потомок графа де Саварюса знатен, — возразила Розали.

— Довольно, Розали! — сказала баронесса.

— Вы хотели, чтобы она знала толк в геральдике, — заметил барон, — и она отлично в ней разбирается!

— Продолжайте, Амедей.

— Вы понимаете, что в таком городе, как Безансон, где все строго определено, оценено, сосчитано, обозначено номером, взято на учет, где все знают друг друга, Альбер Саварон был принят нашими стряпчими без особых возражений. Они подумали: «Вот еще один бедный малый, не знающий нашего Безансона. Кто, черт побери, мог посоветовать ему приехать сюда! Что он намеревается тут делать? Послать чиновникам свои карточки, вместо того, чтобы лично нанести визиты? Какой промах!» Поэтому через три дня о Савароне больше не говорили. Он нанял себе слугу по имени Жером, умевшего немного стряпать и бывшего камердинером покойного г-на Галара. Альбер Саварон был забыт с той большой легкостью, что никто с тех пор не видал и не встречал его.

— Разве он не ходит к обедне? — спросила г-жа де Шавонкур.

— Ходит по воскресеньям в церковь св. Петра, к ранней обедне, в восемь часов утра. Новый адвокат встает ежедневно около двух часов ночи, работает до восьми, завтракает и опять садится за письменный стол. Затем он прогуливается по саду, обходит его раз пятьдесят — шестьдесят; вернувшись, обедает и ложится спать около семи часов вечера.