Книга Остров мертвых - Роджер Желязны

– …Поэтому, прежде чем уехать, я хочу тебе кое-чтосказать, хотя ты и сам, наверное, это знаешь. Так вот, ты готовишь самые лучшиеблюда из тех, что мне когда-либо доводилось пробовать…

– Плаготарю фас, мистер Сандау, — его и без тогорумяное лицо стало пунцово-красным. Он скромно потупил глаза, стараясь сдержатьрасплывающуюся улыбку. — Я пыл счастлиф слущить фам.

– …Поэтому, если ты ничего не имеешь против годичногоотпуска — за мой счет, конечно, плюс дополнительный фонд для приобретения любыхрецептов, какие тебя только заинтересуют — то я перед отъездом позвоню вконтору Бурсара и все с ним улажу.

– Когта фы уезшаете, сэр?

– Завтра, рано утром.

– Понимаю, сэр. Очень плаготарен фам. Фесьма заманчифоепретлошение.

– …Заодно, поищи новые рецепты для себя самого.

– Постараюсь, сэр.

– Наверное, забавно готовить блюда, вкуса которых неможешь даже вообразить?

– О нет, сэр, — запротестовал он. На фкус-тестеры мошнополностью полошиться. Я часто размышляю, какой фкус у того, что я готофлю, ноэто ведь как у химика: он не фсегта знает, какофы его химикалии на фкус. Фыпонимаете, что я хочу сказать, сэр?

В одной руке он держал корзиночку с ватрушками, другойсжимал ручку кофейника, третьей рукой подавал тарелку с капустным салатом, ачетвертой, свободной опирался на ручку столика. Он был ригелианцем, и имя егозвучало что-то вроде «Ммммрт'н Бррм'н». Он выучился английскому от одногонемца, который переиначил его имя на свой лад — Мартин Бремен.

Ригелианские повара, если снабдить их специальнымивкус-тестерами, готовят самые лучшие блюда во всей галактике. Хотя самиотносятся к ним довольно равнодушно. Подобные беседы мы с Мартином вели уже нераз, и он отлично знал, что я просто шучу, когда пытаюсь заставить егопризнаться, что человеческая пища наводит его на мысли об отходах —производственных или органических. Очевидно, профессиональная этика непозволяет ему сделать подобное признание, и он возражает мне с подчеркнутойвежливостью. Лишь иногда, когда избыток лимонного, грейпфрутового илиапельсинового сока выводит его из обычного равновесия, он признается, чтоготовить пищу для Homo Sapiens считается низшим уровнем, до которого толькоможет опуститься повар-ригелианец. Я стараюсь ублажать его, насколько это вмоих силах, потому что сам он мне нравится не меньше, чем то, что он готовит.Кроме того, раздобыть повара-ригелианца чрезвычайно трудно, вне зависимости оттого, сколько вы готовы ему заплатить.

– Мартин, — сказал я. — Если со мной что-нибудьслучится во время путешествия, я хочу чтоб ты знал — я упомянул тебя в своемзавещании.

– Я… Я не знаю, что сказать, сэр.

– Тогда не говори ничего, — усмехнулся я. — Но тебевряд ли стоит рассчитывать на скорое получение наследства. Я собираюсь вернуться.

Мартин был одним из немногих, с кем я мог разговаривать оподобных вещах. Он служил у меня уже тридцать два года и давным-давно заработалсебе хорошую пожизненную пенсию. Все это время его единственной страстьюоставалось лишь приготовление пищи, а изо всех людей он, уж не знаю почему, ссимпатией относился только ко мне. Мартин неплохо бы зажил, помри я вдруг, ноне настолько уж хорошо, чтобы подмешать мне в салат муританского яда.

– Взгляни только на этот закат, — решил я сменить темуразговора.

Он смотрел минуту-другую, потом произнес:

– Хорошо фы их потрумянили, сэр.

– Спасибо за комплимент. Можешь оставить коньяк исигары и быть свободен. Я посижу еще немного.

Оставив сигары с коньяком на столе, он выпрямился в полныйрост — во все свои восемь футов, отвесил поклон и сказал:

– Счастлифого пути, сэр. И спокойной ночи.

– Приятных снов, — отозвался я.

– Плаготарю фас, — и он растаял в сумерках.

Когда подул ночной бриз, и лягушки вдали затянули баховскуюкантату в своих болотах, моя багряная луна, Флорида, взошла в том же месте,куда опустилось усталое солнце. Цветущие по ночам розоодуванчики испускали вбирюзовый воздух вечера свой аромат, звезды рассыпались по небу, словноалюминиевое конфетти. Рубиново-красная свеча тихо потрескивала на столе, омартаял во рту, как масленый, шампанское было ледяным, как сердце айсберга. Меняохватила какая-то грусть, мне хотелось сказать окружающему меня миру: «Явернусь!»

Итак, я закончил с омарами, шампанским, шербетом и преждечем плеснуть себе рюмочку коньяку, закурил сигару, что, как мне не разговорили, является признаком дурного вкуса. В оправданье мне пришлосьпроизнести длинный тост обо всем, что попалось мне на глаза, и под конец яналил себе чашечку кофе.

Завершив ужин, я поднялся и обошел вокруг того большого,сложного здания, которое я называю своим домом. Достигнув бара на ВосточнойТеррасе, я устроился там поудобнее с очередной рюмкой коньяка, не торопясьраскурил сигару, уже вторую за сегодняшний вечер и стал ждать. Наконецпоявилась она, принеся с собой, как всегда, запах роз.

На Лизе было что-то мягкое, шелковисто-голубое, пенящеесявокруг нее в свете фонарей, все такое искрящееся и воздушное. На руках у неебыли белоснежные перчатки, на груди сверкало бриллиантовое ожерелье. Ее светлыеволосы были нежного пепельного оттенка, на бледно-розовых губах играла едвазаметная улыбка. Сейчас голова ее была склонена на бок, один глаз закрыт,другой прищурен.

– Приятное свидание при лунном свете, — произнесла она,и легкая улыбка неожиданно превратилась в ослепительную. Я все рассчитал так,чтобы именно в этот момент вторая луна, слепяще-белая, взошла над горизонтом.Голос Лизы напоминал мне пластинку, которую заело на одной высокой ноте.Пластинки теперь никогда не заедают, но я-то помню и иные времена.

– Привет, — сказал я. — Что будешь пить?

– Виски с содовой, — ответила она, как обычно. — Какаячудесная ночь!

Я заглянул в ее голубые глаза и улыбнулся. — Да, пожалуй. —Я ввел в машину заказ, и вскоре передо мной появился стакан с выпивкой.

– А ты изменился. С тобою стало проще.

– Наверное.

– Что у тебя на уме? Что-нибудь плохое?

– Может быть, — я пододвинул стакан к ней поближе. —Сколько там получается?… Уже месяцев пять?

– Чуть больше.

– Твой контракт был на год?

– Да.

– Я его расторгаю, — с этими словами я протянул ейконверт.

– Что ты хочешь этим сказать? — улыбка застыла на еегубах, затем медленно исчезла.