Книга Яд вожделения - Елена Арсеньева

– Это полюбовник ее, – пояснялилюбопытным те из караульных, которые были словоохотливей да мздоимливей (заправо поближе поглазеть на Аленину голову, едва торчащую из земли, люди охотноготовы были платить). – Полюбовник, да! Служил он у ейного мужа ключником,но снюхался, вишь ты, с хозяйской женкою, да свели они господина со свету.Малость, беда, перестарались: столько зелья ему сыпанули, что он позеленел весь,как та трава. Только слепой не догадался бы, что дело нечистое! На ихлиходейское несчастье, едва мужик концы отдал, появилась сестрица его, вдовица,а у той глаз – иглу в яйце увидит! Ну и подняла шум… Вон он, висит теперь,качается, – показывали на почернелое Фролкино тело. – А вот она,живая еще… вишь, глазами лупает.

– И сколь же ден ему так висеть, злодеюсему? – спрашивали иные.

– Да пока сударушка его богу душу неотдаст, – ответствовали караульные, и Алена уже наперед знала, что будетпотом: поглазев на нее, иные плевались, иные грозили: «бога, мол, прогневила –вот и смерти не дает!»; немногие жалели, крестили бедную головушку, но послеэтого почти всякий спрашивал караульщиков:

– А что ж сей полюбовник таковойчернющий, будто головешка? Неужто огнем жгли в пыточной избе?!

Иные караульщики отделывались шуточками, иныеотмалчивались, иные свирепели и начинали гнать не в меру любопытствующуюпублику; поскольку все они были наслышаны о том, что творилось при допросесообщников-душегубцев в казенке, стены которой хоть и многое видели, но такого,пожалуй, им видеть еще не доводилось.

* * *

Когда Ульяна крикнула «Слово и дело!» и на нечуявших беды Алену с Фролом налетела полиция, их привезли в Тайную канцелярию исперва посадили в отдельные каморки за особыми, порознь, часовыми, чтобыобвиняемые ни с кем, а прежде всего меж собою разговора не имели. Однако жедело показалось судьям настолько простым, – вот он труп отравленного, вотони, отравители! – что обоих разом приволокли учинить им застенок.[20]

В казенке, где разбирались татинные,[21] разбойные и убийственные дела, царила неимоверная теснота,было душно и смрадно: пылающие свечи прибавляли жару, топилась, несмотря намайское тепло, печка; множество народу теснилось, потело.

Алену, ошеломленную свершившимся до того, чтоона как бы впала в столбняк – без мыслей, без чувств, даже вроде и без страхаза свою участь, – толкнули в угол. Она упала, да так и лежала кулем, тупоозираясь, и в черной тьме, заполонившей с недавнего времени ее голову, лишьизредка проплывала вялая мысль – будто снулая рыба: «Да нет, быть этого неможет…»

Фролку же взяли на дыбу.

Заворотив ему руки за спину, их связаливместе, а потом, круто вздернув вверх, так что бедняга издал короткийизумленно-болезненный крик, его подвесили на запястьях к перекладине, чтобыноги оторвались от земли. Тут же помощник палача притянул их за лодыжки кнарочно для сего поставленному столбу, так что Фролкино по пояс обнаженное телонатянулось струной, а затем за дело взялся сам кат.[22]Приблизившись к жертве не более как шага на три, он припрыгнул – и со всегомаху обрушил на спину Фрола кнут…

Еще несколько мгновений тому назад, покаФролку только вздергивали на дыбу, кнут смирнехонько полеживал на полу, и Аленане без некоторого любопытства его разглядывала. Кнут состоял из рукоятки –толстой, деревянной, длиной не более как в пол-аршина. К ней прикреплен былупругий столбец из кожи, длиной около трех – трех с половиною футов, с кожанойпетлей на конце. К этому концу привязан был хвост примерно в пол-аршина,сделанный из широкого ремня толстой сыромятной кожи, согнутой вдоль наподобие желобкаи засушенной да вдобавок заостренной на конце. И вот этот-то твердый, каккость, конец кнута сейчас разорвал кожу меж вывернутых Фролкиных лопаток ивонзился в его тело.

Пытаемый взревел от боли.

Приостановившись, кат успокаивающе промолвил:

– Кнут не архангел, души не вынет! –А потом удары раз за разом начали раздирать Фролкино тело вслед за вопросами:

– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, чтоблудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со светубеломестца[23] Никодима Журавлева, коего супругою была онаяженка? Был ли ты зачинщиком и начальником сего лиходеяния, либо подстрекалатебя сожительница и полюбовница?

На все эти обвинения из Фролкина горла рвалсятолько один крик:

– Нет!

 

Алена заломила руки. Как ни мало знала она опытках, законах, порядках Тайной канцелярии, одно ведомо было всякому, однонакрепко усваивалось меж сплетен, шепотков, испуганных разговоров о бесчинныхзастеночных нравах: пытают татя на три перемены, что означает: выдержатьпредстоит самое малое три вида пытки, и ежели вину свою взялся отрицать, токрепись до конца. Один раз собьешься, сознаешься в содеянном, не снеся лютойболи, не предвидя ей конца, чая купить себе хотя бы мгновенноеоблегчение, – и тебя зачнут сызнова бить, зажимать в тиски или растягиватьна дыбе, подвешивая к ногам тяжести, чтоб ты опять в три перемены подтвердилновое свое показание. Спохватишься, опамятуешься, завоешь, что возвел на себянапраслину, – ну что ж, голубь, тогда терпи; кнут, тиски, дыбу – лишь быхоть что-то сказал ты о себе одинаковое: виновен или нет. Если Фрол снесет трипытки, не переставая твердить: «Нет, нет!» – его кинут в угол, палач вправитему суставы с тем же умением и прилежанием, с каким только что выламывал их нависке, – и приступит к Алене.

У нее зашлось сердце. Кнут, которым секлиФролку, до того намок в крови, что, верно, вострый коготь его концаразмягчился. Палач взял свежий: сухой, хищный… Для нее. А выдержит ли она?Сможет ли раз за разом отрицать вину? Она остановившимися глазами смотрела, какна руках и ногах Фролки завинчивают винты железных тисков.

«О боже! – смятенно подумала Алена,которой уже слышалось, как трещат ломаемые кости. – Этого я не выдержу.Нет, не выдержу!»

Кат все туже поворачивал винты, а дьяк,склонившийся над расспросным листом, устало бормотал:

– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, чтоблудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со свету…

– Не-ет! – простонал Фролка – изахлебнулся рыданием и тоненько, по-щенячьи, завыл: – Нет, нет! Смилуйтесь, о,смилосердуйтесь надо мною! Какова радость вам в муке моей… О нет, господи, гдеже ты?