Книга Бесы - Федор Достоевский

Надо думать, что она скоро про себя разгадала странноевыражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногданевинен. Но вечера шли по-прежнему, и разговоры были так же поэтичны иинтересны. И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного ипоэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки укрыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето онперебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного барского дома Скворешников.Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще неуспев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном,приглядываясь к легким, как пух, белым облачкам, скользившим вокруг ясногомесяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться. Пред нимопять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего только четыре минутыназад. Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям.Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимымвзглядом и вдруг прошептала скороговоркой:

– Я никогда вам этого не забуду!

Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавалмне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что ондо того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как ВарвараПетровна исчезла. Так как она никогда ни разу потом не намекала ему напроисшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был кмысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту женочь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило исвидания в беседке.

Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всюсвою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Онне верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен былиногда поглядывать на своего друга.

V

Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходилвсю свою жизнь. Костюм был изящен и характерен: длиннополый черный сюртук,почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (летомсоломенная) с широкими полями; галстук белый, батистовый, с большим узлом ивисячими концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч.Он был темно-рус, и волосы его только в последнее время начали немного седеть.Усы и бороду он брил. Говорят, в молодости он был чрезвычайно красив собой. Но,по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен. Да и какая же старость впятьдесят три года? Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только немолодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем,высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, ещевернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах прикаком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустомрасцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле ипоэтически задумавшись над закатом солнца. Насчет книг замечу, что под конец онстал как-то удаляться от чтения. Впрочем, это уж под самый конец. Газеты ижурналы, выписываемые Варварой Петровной во множестве, он читал постоянно.Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько нетеряя своего достоинства. Увлекся было когда-то изучением высшей современнойполитики наших внутренних и внешних дел, но вскоре, махнув рукой, оставилпредприятие. Бывало и то: возьмет с собою в сад Токевиля, а в кармашке несетспрятанного Поль де Кока. Но, впрочем, это пустяки.

Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась этакартинка Варваре Петровне в первый раз, когда она находилась, еще девочкой, вблагородном пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет, пообыкновению всех девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе ив своих учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в этомне свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровнасохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что иСтепану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий наизображенный на картинке костюм. Но и это, конечно, мелочь.

В первые годы, или, точнее, в первую половину пребывания уВарвары Петровны, Степан Трофимович всё еще помышлял о каком-то сочинении икаждый день серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он, должнобыть, и зады позабыл. Всё чаще и чаще он говаривал нам: «Кажется, готов ктруду, материалы собраны, и вот не работается! Ничего не делается!» – и опускалголову в унынии. Без сомнения, это-то и должно было придать ему еще большевеличия в наших глазах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось чего-тодругого. «Забыли меня, никому я не нужен!» – вырывалось у него не раз. Этаусиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых годов. ВарвараПетровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла она перенести мыслио том, что друг ее забыт и не нужен. Чтобы развлечь его, а вместе дляподновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней было несколькоизящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и Москванеудовлетворительна.

Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень ужнепохожее на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое,даже в Скворешниках. Доходили разные слухи. Факты были вообще известны болееили менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшиеих идеи, и, главное, в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никакневозможно было примениться и в точности узнать, что именно означали эти идеи?Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей, непременнохотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать газеты ижурналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации(всё это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась. Принялась онаписать письма: отвечали ей мало, и чем далее, тем непонятнее. Степан Трофимовичторжественно приглашен был объяснить ей «все эти идеи» раз навсегда; нообъяснениями его она осталась положительно недовольна. Взгляд СтепанаТрофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всёсводилось на то, что он сам забыт и никому не нужен. Наконец и о немвспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потомтотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; дажесравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер,и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился.Всё высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в немзагорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровнатотчас же вновь и во всё уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать вПетербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на деле, вникнуть личнои, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Междупрочим, она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныневсю свою жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович стал ещевысокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почтипокровительственно, что она тотчас же сложила в сердце своем. Впрочем, у нейбыла и другая весьма важная причина к поездке, именно возобновление высшихсвязей. Надо было по возможности напомнить о себе в свете, по крайней мерепопытаться. Гласным же предлогом к путешествию было свидание с единственнымсыном, оканчивавшим тогда курс наук в петербургском лицее.