Книга Чехов. Посещение Бога - Руслан Тимофеевич Киреев

лучше, не то ближе других. Зорче… Вот-вот, зорче. Так было с его родным братом Николаем (тут он в своем печальном прогнозе не ошибся), так было с уже упомянутым художником Левитаном. Да и со своей собственной смертью — тоже. Он знал, что жизни ему отпущено немного. Когда-то в молодости, ему еще и двадцати пяти не исполнилось, занимался он спиритизмом (Чехов и спиритизм! Вещи, казалось, несовместимые, а — было, было), и вызванный им дух Тургенева ответил на его прямой вопрос следующим образом: «Жизнь твоя близится к закату». Эпизод этот фигурирует в написанном тогда же маленьком рассказе «Страшная ночь», правда, слова эти отданы не Тургеневу, а Спинозе, духу Спинозы, но сути дела это не меняет. «Я не верю в спиритизм, — признается Иван Петрович Панихидин, герой рассказа, — но мысль о смерти, даже намек на нее повергают меня в уныние. Смерть, господа, неизбежна, она обыденна, но тем не менее мысль о ней противна природе человека». Рассказ откровенно пародиен, да и опубликован как святочный, но вложенные в уста героя слова о смерти не представляются шуточными. Как и слова, вложенные несколькими годами позже в уста другого героя, Дмитрия Петровича Силина (рассказ «Страх»): «Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и страшны». Но коли непонятны, то хотя бы пытаются понять — герой ли, автор?

В одном из своих последних писем, адресованном жене за три месяца до смерти, Чехов пишет: «Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это все равно что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего не известно». Но ведь то же самое можно сказать и о смерти.

Вообще такое отношение к смерти свойственно обычно тем, кто уже не раз смотрел ей в глаза — солдатам, людям войны. А тут сугубо мирный человек, обожающий разводить цветы, — помнил, где сирень растет, а где георгин, когда высаживать их и когда подрезать; цветы обожающий и животных, которые всегда жили и в мелиховском его доме, и в ялтинском. Тем не менее в лицо смерти смотрел. Такое было, когда добирался на перекладных до Сахалина; эту поездку — с его-то здоровьем! — по справедливости, считают самоубийственной, но смотрел не только тогда. И до Сахалина было, и после…

Впервые старуха с косой вплотную приблизилась к нему в пятнадцатилетнем возрасте. Это случилось в 1875 году, когда жарким летним днем по дороге в имение близких знакомых семьи Антон выкупался в холодной речке, тяжко простудился «и чуть не отправился к праотцам, — вспоминал много лет спустя младший брат Михаил. — Как сейчас, помню его, лежавшего при смерти…» Антон тоже вспоминал — в письме к поэту А. Плещееву: «…я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Мойсея Мойсеича», том самом постоялом дворе, что увековечен в повести «Степь». Правда, здесь герой не в речке купается, а попадает под проливной дождь. «Он только почувствовал дурноту и поспешил лечь грудью на край тюка. Его стошнило». Увидевший это Пантелей крякает и крутит головой. «Захворал наш парнишка! — сказал он. — Должно, живот застудил… На чужой стороне… Плохо дело!» Дело и впрямь было плохо, но обошлось, опыт же первого общения с костлявой не прошел даром.

Второй раз он был в двух шагах от смерти, когда 23 марта 1897 года у него во время обеда с Сувориным в «Эрмитаже» хлынула из горла кровь. Этот эпизод подробно описан в суворинском «Дневнике». Тотчас потребовали льда, обед отменили, и после Чехов два дня отлеживался у Суворина в номере гостиницы «Славянский базар». «Он испугался этого состояния и говорил мне, что это очень тяжелое состояние». Еще бы не испугаться! От туберкулеза в 1884 году умерла двоюродная сестра Елизавета, а пятью годами позже — родной брат Николай… Испугаться испугался (но кажется, то был последний раз, когда он этот страх показал), однако в больницу ложиться не стал, отправился к себе в гостиницу («Большую Московскую» — обычно он останавливался в ней), где у него опять пошла горлом кровь, и доктор Оболенский почти насильно отвез его в клинику Остроумова на Девичьем поле. Здесь его поместили в палату № 16 — почти в «палату № 6», заметил Оболенский, и Чехов шутку оценил. Он и сам шутил, посмеивался над собой, и лишь раз лицо его изменилось. Это когда срочно прибывший в клинику Суворин мимоходом обмолвился, что утром смотрел, как по Москве-реке шел лед. «Разве река тронулась?» — произнес он глухим голосом. Отметив это в «Дневнике», Суворин прибавляет: «Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней назад он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: „Не поможет. С вешней водой уйду““».

В клинике Остроумова его посетил Лев Толстой, заведший разговор о бессмертии, суть которого сводилась к тому, что надо слиться с неким всеобъемлющим началом, «сущность и цели которого, — не без иронии цитировал в письме Чехов яснополянского мудреца, — для нас составляют тайну». То есть купить вечную жизнь ценой утраты собственной индивидуальности. «Такое бессмертие мне не нужно».

А какое же в таком случае нужно? И вообще, верил ли он в него, в бессмертие? Бунин вспоминает, что он называл его вздором и брался доказать это, как дважды два — четыре. Но в другой раз говорил нечто прямо противоположное. «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие — факт. Вот погодите, я докажу вам это…»

Но, собственно, проблема бессмертия — это проблема веры, а с верой у Чехова отношения были весьма и весьма непростые. На этот счет в письмах его — да и не только в письмах — рассыпана масса взаимоисключающих, казалось бы, высказываний. «Я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего», — пишет он за год до смерти С. П. Дягилеву. И ему же — полугодом раньше, говоря о взаимодействии религии и культуры: «Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога — т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре». Стало быть, такое познание возможно, Чехов в этом не сомневается, Чехов верит — если пока что не в Бога, то в возможность познания Бога, а стало быть, и в самого Бога. Нельзя же, в самом деле,