Книга Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов

и крайне не учтиво.

— Опять неприятное что-то? — подала голос Ксения.

— Особенного ничего. Ты спи… Если Васька зайдет со своей мадамкой, ты не ругайся, поговори душевно. Мотоцикл парню я помогу починить, вот подожду заказанные детали из города. — Александр Константинович прокашлялся и тихо притворил за собой дверь.

2

Кто бы это мог быть? Из тех, кто уже попадался Боброву на браконьерской лодке? Или кого еще не хватала его рука? Четыре больших сети, которыми полностью был перекрыт в двух местах исток Миликурка, он обнаружил и снял сразу после ухода льда. Снасти совсем новые: наплавы белые, не загрязненные илом, стень чистая, нитка тонкая, липкая: по такой паутинке рыба боком скользнет, и уже ей погибель — запутается. Ячея — сороковка, самая ходовая. Дель, кажется, нынче не поступала еще ни в кооперацию, ни на рыбозавод, ни в общество любителей охоты и рыболовства. Иначе Бобров знал бы: от него это не утаивали.

А что гадать — поступала или не поступала дель? Браконьеры могли достать ее на стороне, выменять на ценную рыбу. И в городе, и в захолустном селе теперь можно отыскать все, что угодно, была бы обоюдная заинтересованность. Не в том вопрос, где воры достали сети, а в том — чьи это ловушки и кто так нагло напирает на инспектора? Да уж мужички не простые, если клыки показывают. И не на ушицу ловили, коли столько снастей поставили! Бобров тогда выпутал из сетей и отпустил штук тридцать стерлядок и кострючков. Не одной тысячей штрафа тут пахло…

Александр Константинович уже далеко отошел от своего дома, неся в руке старый кожаный портфель, где у него хранились бумаги, запас еды, пистолет и ракетница. На «Гарпуне» был сейф, но оставлять там оружие Бобров остерегался и закрывал его дома в надежном месте.

В Медвежьем Мысу улицы длинные и широкие. Были они когда-то и грязны, и топки, в колдобинах, где черт мог увязнуть копытом. Но, обживаясь, геологи и нефтяники все тут постепенно вымостили, гравия навозили и загатили болота. Деревянные тротуары асфальт заменил, северного своеобразия поубавилось, но ездить, ходить стало легче.

Самой заметной в поселке была Солдатская улица. В тридцатых годах она называлась иначе, но во время войны с фашистами по ней начинали свой путь на фронт новобранцы, шли маршем к пристани, заполняли трюмы барж и палубы пароходов, плыли вверх по Оби к большим городам и железным дорогам. Из Медвежьего Мыса путь тогда был один — водный.

Бобров пересек самую длинную улицу поселка и вдруг, вовсе не ожидая того, увидел издалека Глушакова: Сидор Иванович прохаживался по собственной стройплощадке в трико и майке, вальяжный, осанистый, с выпирающим животом. Глушаковское чрево было, может быть, самым вместительным, круглым во всем Медвежьем Мысу, за что и попало оно Боброву на смех: прорва. На рыбалке Сидор Иванович без спора мог опрокинуть в себя ведро ухи из щучьих потрохов, а на охоте съесть пять-шесть уток, бросая в костер обглодки, а мясо запивая наваристым, жирным бульоном.

Недавно особняк Глушакова поднялся на пустыре, как терем в сказке. Бригада рабочих из леспромхоза отгрохала дом с верандой на загляденье. Баня, гараж — тоже все из новья. Плахи, вагонка, брус шли здесь по первому сорту. Старший Ондатр готов об заклад был побиться, что Сидор Иванович ловко «схимичил»: выписан был кругляк, а в кругляке кубометр дешевый. На бумаге — кругляк, а в натуре — пиловочник. Когда своя рука владыка, то превращения такого рода делаются легко. Живет директор в хорошей квартире, семьей не обременен, и особняк ему этот — укор совести.

Глушаков попадался неоднократно Боброву на воровской тропе, но умел он выскальзывать вертким налимом. Находились радетели — выгораживали. Первым протягивал «руку помощи» следователь милиции Смагин. Способный юрист и сыщик, Смагин сам был браконьер «первой гильдии», по выражению Боброва. У Старшего Ондатра тельняшка заскорузла от соли — так много пришлось ему попотеть в разговорах с капитаном милиции Смагиным: и мягко, по-доброму, и с руганью, доходящей до зубовного скрежета. Не помогало. Шли эти двое на незаконный лов рыбы нахрапом, держали себя, как им было угодно и выгодно. Оба любили летом лежать на горячем обском песочке, загорать, почесывать пупы, потирать чисто отмытые руки перед тем, как поднести к губам стакан с водочкой.

Глушаков был наглее Смагина. С Бобровым он перестал здороваться, говорил про Старшего Ондатра гадости, напропалую бахвалился, что никто тут ему не указ, и читал в подпитии такую вот стихостряпню:

Коль хотите со мной ссоры —

Поступайте в рыбнадзоры!

Деньги платят там большие,

Выдают и страховые.

Там нацепят вам наган —

Содрогайся, хулиган!

Стерлядь, нельма под запретом,

Как поймают, так с приветом…

Но чихал я на запрет:

Для меня запрета нет!

Не простой это был орешек — Сидор Иванович Глушаков. И компанию себе подбирал соответственно.

Не обошла его и слава гуляки. За это судили директора вкось и вкривь, но Бобров в это не ввязывался, потому что и сам был непрочь иногда показать свою удаль на чалдонский манер. Ксения его поругивала, ибо была ревнива, однако стойко сносила душевные муки, мудро надеясь на то, что годы катятся и, рано ли поздно, конь изъездится. Но в своих увлечениях Бобров был порядочным, обожал настоящую компанию и не терпел пошлостей.

О Сидоре Глушакове сказать ничего похожего было нельзя.

Последнюю жену свою Сидор Иванович бросил больную, разбитую. Сошелся с молоденькой секретаршей. Произошло «событие» в леспромхозе соседнего района. В другом бы месте Сидора Ивановича выгнали взашей, но у него и там была «мохнатая лапа». Глушакова сняли с работы со строгим выговором и передвинули на такую же должность в Медвежий Мыс. На новом месте держал он себя поначалу так, что был тише воды, ниже травы, перед начальством заигрывал, без стеснения угодничал. А потом, отряхнувшись, оправив перья, начал бахвалиться, как подкупал, бывало, вышестоящих руководителей, сладко поил и кормил, а если кому из них нужна была краля на вечерок ли на ночку, то и кралю отыскивал. На утиной охоте они оказались однажды с Бобровым вместе. Слушал, слушал его Александр Константинович и сказал:

«Похож ты, Сидор Иванович, на коня без узды — ржешь и скалишься! Попутает грех тебя, помяни мое слово».

Глушаков озлобился на это, сел в лодку и отплыл в дальний край озера…

Леспромхоз достался Глушакову в Медвежьем Мысу