Книга Фартовый. Лихие 90-е - Георгий Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— До свидания! — хриплю я и бросаюсь к выходу.
— Какое тебе дело! — кричит в спину Кир. — Рабочий день окончен, пусть хоть на головах теперь ходят, выкидываются из окон, топятся, вены режут!
Я не останавливаюсь, соскакиваю с уродского крылечка и несусь, как лось. Гав! Гав! Да твою ж мать! Эта хренова собака Баскервилей с пластиковым воротником несётся за мной.
Отвали, тварь! Пытается на ходу вцепиться мне в ногу. А я пытаюсь на ходу позвонить Светлане Сергеевне, но она снова не берёт трубку.
Я останавливаюсь на краю тротуара, пропуская машину, и эта псина добивается-таки своего. Воротник этот для такой холеры сущая чепуха.
— А-а-а! — ору я от боли и пытаюсь выдрать ногу из пасти. — Сука-а-а!
Вырываюсь и бросаюсь на дорогу, и тут же раздаётся бешеный скрип тормозов, но я как супермен не останавливаюсь и не вижу преград. Раздаётся удар, звон, лязг железа и визг собаки. Сердце обрывается. Боль огнём разливается по груди. Как же больно! И в ноге, и в груди — везде боль. И звон в ушах. Что это за звон? Будто сумасшедший велосипедист дорвался до звоночка…
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!
Ноги не слушаются. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Стоять… не падать…
Плим…
Ванечка спрыгнул!
До свидания, малыш
Я упал, а ты летишь
Ну и ладно улетай
В рай
Твою же мать! «Агата Кристи» вспомнилась не вовремя… Ванечке конец. Собаке конец. «Агате Кристи» тоже конец. Всем конец… Я поворачиваю голову и вижу источник сумасшедшего звона. На меня несётся красный лупоглазый трамвай.
Я и сам, я и сам
Назло врагам
Буду там
Дзинь-дзинь…
2. Нет я не верю, что это все нельзя вернуть
— Ром, Ромыч! Вставай, мать твою!
— А он дышит хоть?
— Может, скорую?
Меня тормошит сразу несколько рук, и от этих движений голова раскалывается, будто по мне проехался каток. Блин. Не каток, а трамвай! Капец. Значит я выжил. Похоже, да. А страху-то, страху-то было…
— Ты дебил? — злится кто-то. — Давай ещё ментов до кучи, чтоб нас тут всех разом накрыли.
Где-то на фоне всего этого различаю голос неутомимого Кузьмина:
Нет я не верю, что это все нельзя вернуть
Нет я не верю, что нет просвета в этой тьме
Нет я не верю, что только в бедах жизни суть
Нет я не верю, что нет счастья на земле…
Капец, кассета по второму кругу пошла. Морщусь. Наверное, меня обратно в ветеринарку притащили. Или в депо. Нет, точно, в ветеринарку. Ещё Кузьмин не допел…
Чувствую, как по лицу медленно катится капля. Надеюсь, не позорная слеза. С трудом поднимаю руку и трогаю след. Холодный. Провожу выше — на лбу лежит несколько кусочков льда.
От прикосновения они разлетаются, по шее текут отвратительные холодные струйки. С первой помощью дело у Антохи поставлено из рук вон плохо… Как же они кошаков реанимируют и прочую живность?
— О, шевелится!
— Это инстинкты! Курица тоже без башки ещё бегает.
Волной проносится громкий ржач. Нет, всё-таки, в депо…
Голоса незнакомые, и среди них явно нет ни Кира, ни Антохи. Ну да, они же не знают, наверное… Хотя могли же видеть или слышать.
— У Романыча башка-то на месте, — встревает неуверенный бас.
Походу ещё какой-то Романыч пострадал. Вагоновожатый, наверное.
— Льда ещё принесите! — к мужскому хору подключается женский резкий и въедливый голос с командными нотками. — Разорались, бестолочи. В зале услышат!
Как электродрель. На удивление, гул в комнате становится тише. Толпа переходит на шипящий шёпот.
— Ромыч, вставай, говорю! — меня хватают за край рубашки, слегка приподнимают и бросают обратно.
— А-а-а! — вскрикиваю я. — Голова! Капец! Вы чего творите, трамвайщики хреновы! На рельсах не убили, так здесь хотите прикончить?
— Живой! — раздаётся одновременно с разных сторон.
— Вставай! — тормошат меня.
— Что за рельсы? Тебе совсем кукуху отбили?
С трудом продираю глаза.
Фокусируюсь на рыжей круглой морде, которая явно ждет пояснений. Игнорирую вопрос и оглядываюсь.
Я в помещении, похожем на каморку папы Карло. Белые стены усеяны крючками, на которых зацеплена одежда. На потолке одинокая лампочка на проводке. Я лежу на продавленном диване, голова — на плотном комке, камень мне что ли подложили. Шея затекла так, что не могу пошевелиться.
Надо мной склоняются несколько лиц — парни, девчонки, лет по восемнадцать-двадцать. Смотрят испуганно, внимательно, озабоченно.
— Смена! — кричит кто-то за их спинами.
Толпа, которая меня окружает, моментально реагирует на этот резкий возглас. Все подскакивают, суетятся, поправляют одежду и разом высыпают из комнаты. Становится тихо, если не брать в расчёт радио. Сейчас там наяривают «Эйс оф Бейс»:
All that she wants is another baby
She’s gone tomorrow boy
All that she wants is another baby е-е…
Надо уходить… Ощупываю затылок. В голове одни вопросы. Почему я в этом странном помещении? Это точно нихрена не Антохина больничка. Как я здесь оказался? С кем меня спутала эта молодежь? Что там с этим игроманом? И где та подлая собака, что меня цапнула?
Странно, нога не болит. Но противостолбнячные всё равно колоть придётся. Пипец… Как же вся эта хрень не вовремя навалилась.
Спустя минуту возвращается блондинка с резким голосом.
— Как ты? — неожиданно смягчается она и почти заботливо прикладывает к моему лбу бумажные салфетки.
Надо же, тыкает мне. Я ж ей в отцы гожусь, если не в деды.
Так, она выходила за салфетками, а остальные наверное разъехались по маршрутам… Ну, раз это смена, наверное, это всё-таки депо. А ментов по какой-то причине они вызывать побоялись. Значит… значит, признают, что это их вина, а, стало быть… А стало быть, это я удачно попал. Минимум долг Киру я с них стрясу.
— Давай, дружок, быстренько приводи себя в порядок! Умыться бы тебе. Хорошо, что кровь на рубашку не попала.
— Башку не отрезали — вот что хорошо.
— Хан, конечно, урод, но не опасный. Убивать он точно не будет, побоится.
— Какой Хан? — спрашиваю машинально.
Может, водитель.
— Какой Хан? — переспрашивает она, пристально всматриваясь мне в лицо.
Что ты во мне увидеть хочешь своими детскими глазёнками? Читаю удивление, смятение, неуверенность и досаду.
— Ты что, ничего не помнишь? — восклицает
