Книга Смуглая чайка - Левон Восканович Адян

прижалась к нему. Женшина не хотела отрываться от него. — Значит, все? Больше не встретимся?.. — Она уже не могла сдерживать слезы. — Самая страшная не безответная любовь, а когда она взаимна, но вы не вместе.

Вдали показался автобус.

— Еще раз встретимся — и все, — внезапно сказала женщина. — Только один раз…

— Хорошо, — наконец сказал парень.

Он хотел сказать «нет», но сам не понял, как сказал «хорошо». Женщина, посмотрев на него лучистыми глазами, повернулась и пошла к остановке.

По пути она обернулась, чтобы еще раз посмотреть на парня, помахала ему рукой на прощанье.

Она, наверное, улыбнулась в темноте.

Автобус уехал. Смуглой чайки не стало. Белых чаек не было. Парень был одинок. Внизу, под сопкой, виднелось море. Действительно, вся гладь моря казалась черной пашней, на которой мерцала узкая лунная дорожка. Он думал пойти по этой дорожке, идти, идти туда, где в золотистых лучах солнца над морем порхали белокрылые чайки…

ПРОХЛАДНЫЙ ГУСТОЙ ЛЕС, ИЮЛЬ…

Второй день, как Арпине услышала о том, что Он приехал. И сейчас, когда до ее слуха дошел слабый рокот машины, она медленно, словно в предчувствии чего-то плохого, подняла голову, посмотрела на дорогу. Поднимая легкую пыль, проехала машина Арташеса… Арташес сидел гордый и самоуверенный, с поднятой головой, правая рука на руле, левая — навстречу ветру…

Проехал Арташес, оставив на дороге лишь облако пыли, которое, постепенно растаяв, легко и медленно село на зеленую обочину дороги, и больше ничего не осталось от недавней пыли, похожей на далекий туман…

Была любовь — сильная и нежная, сладкая, томная, но она постепенно прошла. Потом любовь была и не была, потом вообще не стало. Почему прошла, почему ничего не осталось? И самая большая потеря в том, думала Арпине, это когда что-то умирает в тебе, что-то очень дорогое и родное, что жило в тебе и помогало жить. И когда Арпине услышала вдруг, что Арташес приехал в село, сердце ее вмиг словно остановилось, трудно стало дышать, показалось, что внутри что-то оборвалось, лицо запылало. Ей показалось, что женщины сейчас заметят это и бог весть что подумают.

Она торопливо наклонилась и продолжила сажать рассаду.

Значит, любовь есть, осталась, как затаившийся в золе уголек и теперь снова затлела… Жаль, очень жаль, что нельзя остановить время и повернуть его вспять, чтобы исправить свою ошибку. Значит, остается только смириться с судьбой и жить красивыми воспоминаниями из прошлого, которые поистине согревают твою душу, наполняют сердце радостью, но в то же время безжалостно обжигают тебя изнутри…

— Мам, видела машину? — спросил прибежавший со стороны дороги старший сын. — Белая, будто обдана молоком, видела, мам?

Арпине не обратила внимания на сказанное сыном. Она начала сосредоточенно доить корову, и струи молока, как солнечные лучи, плясали и подскакивали в ведре, молоко поднималось, пенилось, пенка лопалась. Арпине и доила, и непрерывно думала об Арташесе, который более десяти лет в деревню не приезжал, а теперь каждый год должен приезжать. Говорят, приехал восстановить дедовский дом, и после этого каждое лето будет приезжать вместе с семьей на отдых в отчий дом.

И во время дойки, и когда надоенное молоко несла домой, а оно, парное, шипело в ведре, Арпине продолжала думать об Арташесе. Пыталась не думать, не получалось, не могла забыть его. А когда заксрипела калитка и Мукел, с большим носом, дородный и мрачный, с вязанкой хвороста за спиной, вошел во двор, холодная дрожь пробежала по телу Арпине. Ей почему-то показалось, что Мукел сейчас все поймет, догадается о том, что происходит в душе жены, и как-то испугалась…

Мукел с треском сбросил с плеча тяжелую вязанку хвороста, от которой правое плечо будто поднялось, немного выпрямился, после чего заметил жену.

— Корову подоила? — спросил он безразличным и суровым тоном.

— Да, — тихо произнесла Арпине.

Мукел не заметил, что голос жены как-то изменился. А Арпине, облегченно вздохнув, что муж ничего не заметил, собрала в кучу нарубленные сыном сухие ветки и начала разжигать огонь.

— Ты только сейчас собралась заняться обедом? — чуть позже и немного недовольно спросил Мукел, садясь на каменные ступеньки и закручивая папиросу.

— Но я только пришла, — покорно ответила Арпине. — Принесли много рассады, поздно закончили.

— А где теленок?

— Завела в хлев. Был привязан у ограды. Вдоволь пощипал травы.

Мукел медленными, уставшими движениями закручивал папиросу. Чуть позже, когда Арпине приготовила молочный суп и они, сидя на веранде, безмолвно ели, старший сын, который в этом году должен был пойти в первый класс, вдруг мечтательно, с воодушевлением произнес:

— Сегодня я увидел новую «Волгу», словно облитую молоком, белую-белую. Когда я вырасту, куплю себе такую.

Арпине будто за руку кто-то поймал за преступлением, ложка в руке задрожала в воздухе, однако незаметно опустилась в тарелку… Но Мукел не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Взбешенный от ревности, он несколько раз выходил из себя. Толстогубый, с мохнатыми густыми бровями, широкими ноздрями, с выступающим кадыком, он осатанело посмотрел на жену, хриплым голосом спросил:

— Что за машина?

— Не знаю, — тихим голосом, притворяясь равнодушной, сказала жена, — не видела.

— Видела, я показал, видела, — скороговоркой протараторил сын. — Не видела, мама?.. Я Нанарик тоже показал.

— Ешь свой обед, — сердито сказала мать.

Тихо, безмолвно съели молочный суп.

— Машина Арташеса, — помолчав, сказал Мукел. — Он был Арташ, я — Микаел, сейчас он Арташес, я — Мукел. — Слова медленно, будто лениво, сыпались из-под пожелтевшей от папирос бороды. — В школе сидели за одной партой, контрольные у меня списывал, поехал, стал человеком, потому что за его спиной был хозяин. А я остался пастухом и заготовщиком сена. — Мукел глубоко вздохнул, отодвинул тарелку в сторону и сказал: — Говорят, за деньги людей принимает в институт, — и добавил, судорожно натягивая мышцу щеки: — Зарежу, если услышу, что словом молвилась с ним.

— Мукел, — испуганно одернула мужа Арпине, мельком взглянув на детей.

Дети втроем сидели вокруг стола и с удивлением смотрели то на отца, то на мать. Муж не обратил внимания на тревогу жены.

— Чая нет? — чуть позже спросил он.

— Есть, — тихо ответила Арпине и пошла за чаем.

Чайник был во дворе, на очаге. А на улице было уже темно, и из темноты Арпине смотрела на мужа, сидевшего с понурой головой под тусклым светом лампы на веранде, и сердце ее затрепетало от понимания несостоятельности ее жизни. И самое ужасное, что жизнь ей преподнесла тысяча одну причину, чтобы плакать, и никакой возможности — посмеяться от души. Она долго смотрела, будто впервые видела мужа,