Книга Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии - Генрих Август Винклер

кайзеровской империи вторгался изрядный элемент абсолютизма. Оба фактора, отсутствие ответственности рейхсканцлера перед парламентом и внеконституционная особая роль короля как верховного главнокомандующего, делали кайзеровскую империю авторитарным государством, качественно отличавшимся от парламентских стран Северной и Западной Европы.

Однако понятие «авторитарное государства» не дает адекватную картину политической системы Германии. Всеобщее, равное и прямое избирательное право для мужчин, которое Бисмарк ввел в 1867 г. в Северогерманском союзе, а в 1871 г. — и во всей империи, делало Германию в определенном смысле даже более демократической страной, чем сама родина парламентаризма — Англия. Что касается избирательного права, то массы достигли в империи Бисмарка большей степени участия в политической жизни, чем в любой из парламентских монархий.

Частичная демократизация кайзеровской империи — всеобщее равное избирательное право для мужчин без парламентской системы правления — стала вторым звеном в тезисе Бернштейна. Поскольку в Германии уже существовало гарантированное право на политическое участие, то в 1918 г. речь могла идти только о расширении этого права, но не об его ограничении. Призыв к «диктатуре пролетариата» мог найти плодотворную почву в полицейском государстве вроде царской России. Однако в стране, где уже полвека рейхстаг избирался посредством прямого равного голосования, под этим лозунгом можно было собрать в крайнем случае лишь меньшинство рабочих.

Расширение политических прав участия, по мнению влиятельных социал-демократов, означало замену прусской трехклассной системы выборов всеобщим и равным избирательным правом, предоставление права голоса женщинам и парламентаризацию империи. Уже в 1893 г. Карл Каутский, ставший немного позже ортодоксальным противником Бернштейна в полемике о ревизии марксизма, видел во введении парламентской системы английского образца единственную причину, которая могла бы оправдать при определенных обстоятельствах революцию в Германии. Для ведущего теоретика немецкой социал-демократии историческая задача пролетариата состояла в том, чтобы наверстать то, что было малодушно упущено немецкой буржуазией, а именно создать действительно парламентский режим правления. Тем не менее от понятия «диктатура пролетариата» марксист Каутский также не собирался отказываться. «Для диктатуры пролетариата я не могу представить никакую иную форму, чем сильный парламент по английскому образу, с социал-демократическим большинством, пользующимся поддержкой сильного и сознательного пролетариата. Борьба за реальный парламентаризм станет, по моему мнению, решающим сражением социальной революции, поскольку парламентское правление означает в Германии победу пролетариата, в ином случае — его поражение»{5}.

Левые либералы, объединившиеся в 1910 г. в Прогрессивную народную партию, подобно социал-демократам, также стремились к парламентаризации кайзеровской империи. Но хотя в последнем кайзеровском рейхстаге, избранном в 1912 г., СДПГ образовала сильнейшую фракцию, для перехода к парламентскому способу правления у нее не было даже простого большинства, не говоря уже о двух третях голосов, необходимых для изменения конституции. Обе консервативные партии были резкими противниками перераспределения власти в пользу рейхстага. В свою очередь, национал-либералы по меньшей мере не стремились принципиально оспаривать существующее разделение властей, а католическая Партия Центра заняла в конституционной системе ключевую позицию и боялась ее потерять в случае формальной парламентаризации. Таким образом, не могло быть и речи о прогрессирующей парламентаризации Германской империи до 1914 г. Со времен Бисмарка политический вес рейхстага увеличился, однако для превращении конституционной монархии в монархию парламентскую отсутствовала важнейшая предпосылка: парламентское большинство, которое этого действительно хотело бы.

В определенном смысле даже социал-демократы были сторонниками парламентаризма только лишь на бумаге. До тех пор пока они не располагали абсолютным большинством мест в рейхстаге, а от этого они были весьма далеки даже после большого успеха на выборах 1912 г., социал-демократы могли бы составить основу для правительства парламентского большинства только вместе с центристскими буржуазными партиями, Прогрессивной народной партией и Центром. Однако коалиция с ними противоречила представлению о классовой борьбе — центральной составляющей части официальной партийной доктрины. Отступи руководство партии или фракция в рейхстаге от этой максимы, в итоге социал-демократов ждал бы распад.

Конституционная система кайзеровской империи как в зеркале отразилась в системе политических партий. Поскольку они были освобождены от правительственной ответственности, ничто не вынуждало их идти на компромиссы друг с другом. Партии удовлетворялись тем, что защищали интересы своего электората парламентскими методами, господствуя в мировоззренческом отношении. В результате такой ориентации партии только усиливали сегментацию немецкого общества — его расщепление на социал-демократическую, католическую среду, различные буржуазные слои, среднее сословие и сельских жителей. Все эти группы были в большей или меньшей степени отделены друг от друга.

Границы этих групп не совпадали с классовыми границами. Социал-демократическая среда была в основном пролетарской, однако далеко не все рабочие были социал-демократами. Католическая среда выступала для самой себя социальным микрокосмом, в котором находили себе место католики — представители всех социальных слоев. Для двух вышеназванных сред было характерно особенное внутреннее сплочение, поскольку и социал-демократы, и католики преследовались при Бисмарке как «враги империи», и до самого конца ее существования подвергались различным видам дискриминации (социал-демократы в большей степени, чем католики). В неприятии социал-демократии буржуазное общество было едино. Утрируя, можно утверждать, что буржуазия первоначально проявила себя как «класс» только благодаря этому противопоставлению. Кроме того, существовали и другие, куда более старые, разделительные линии, продолжавшие действовать в вильгельмианском обществе: конфессиональные границы, противоречия между городом и деревней, «образованными» и «простыми» людьми, теми, кто имел право бросить и принять вызов на дуэль, и прочим населением. До 1914 г. немецкое общество было классовым обществом, а также обществом культурного партикуляризма{6}.

Придать внутреннюю сплоченность этому раздробленному обществу должна была идея единства нации. Вплоть до образования империи национальные лозунги были боевым кличем либералов и демократов. С точки зрения либеральной буржуазии, а также и молодого рабочего движения, выступать за немецкое единство значило выступать за свободу и прогресс и против интересов многочисленных династий и их сторонников среди дворянства. После основания империи свободолюбивый блеск национальных лозунгов стал стремительно тускнеть. Поначалу, во времена «культуркампфа», они использовались для изоляции католиков, затем, с принятием в 1878 г. закона о социалистах, для борьбы с социал-демократами, и, наконец, в 1879 г., когда были утверждены протекционистские пошлины на ввоз стали и зерна, для опровержения либерального учения о свободной торговле. Быть националистом впредь в первую очередь означало быть противником интернационализма. В течение нескольких лет понятие «национальный» превратилось из либерального и демократического в, скорее, «правый» и консервативный лозунг.

Либеральные националисты пытались помешать использовать «свой» лозунг не по назначению, целиком сделав ставку на немецкую внешнюю политику. Германия, по их расчетам, не могла стать великой державой без внутренней модернизации, что должно было привести к ослаблению прусского юнкерства и усилению немецкой буржуазии. Среди католиков вошла в моду склонность к другой разновидности компенсаторного национализма: не желая считаться немцами «второго сорта», многие из них старались быть особенно хорошими патриотами. Одни лишь социал-демократы,