Книга Золотой камертон Чайковского - Юлия Владимировна Алейникова

легли на плечи Луши.

Она собирала детей в школу, причесывала Лизу, проверяла, как сделали уроки, оценки в дневнике, решала, что покупать, что готовить, распоряжалась деньгами.

Ларисе Валентиновне было все равно. Повезло, что Луша была человеком глубоко порядочным и считала себя полноправным членом семьи, радея за ее благополучие.

– В кабинете Модеста Петровича беспорядок. Я до похорон там ничего не трогала, даже пыль не сметала, а сегодня пошла прибраться. Так вот, похозяйничал кто-то в кабинете-то. У Модеста Петровича, у него ведь как? Карандаши в ящике всегда в коробочке слева, перья справа, чернильница запасная всегда посередке в специальной коробочке, чтобы не пролилась. Нотная бумага ровненькой стопочкой, ни один листик не высовывается.

– Ну?

– А сейчас все как попало запихано. А потом еще в книжных полках тоже ковырялись, а уж в бюро, том, которое возле двери, и вовсе все переворошили. Но книжки сберегательные, правда, не тронуты.

– Да, может, это Модест Петрович, когда клавир искал, или тело когда выносили?

– Да кому же понадобилось в бюро-то лезть, с телом-то? Нет, там искали чего-то. Может, убийца и искал! – высказала наконец свою главную мысль Луша и замерла, поджав губы.

– Да что там искать, тем более если сберкнижки не тронуты? – равнодушно пожала плечами Лариса Валентиновна. – Луша! А камертон?

– Нету его. Коробочка раскрытая, в книжную полку на книги засунута, – кивнула головой Луша. – А только в тот вечер Модест Петрович его с собой брал. А потом домой пришел и переоделся, фрак в спальне на спинку стула повесил, я потом его в шкаф убрала.

Обе женщины как по команде подхватились и бросились в спальню.

– Здесь, слава тебе господи, – выдохнула с облегчением Лариса Валентиновна, бережно держа в руках драгоценность. – Луша, а может, его надо было вместе с Модестом Петровичем похоронить, а?

– Еще чего? Такую вещь в землю! Еще живым пригодится. А вот припрятать бы его надо. И милиции рассказать, что в кабинете рылись, небось это важно. Вот только я уже все полки протерла, поздно сообразила про вора-то, – сокрушенно поведала Луша.

Милиции все рассказали, приехала бригада из уголовного розыска, обсыпала все поверхности в кабинете специальным порошком, ничего, как и обещала Луша, не нашла и, сердито ругаясь на старательную домработницу, уехала.

И снова потянулись серые тоскливые будни.

– Ну что, Евграф Никанорович, как там с делом Щеголева? Продвигается расследование? – почесывая лысеющую макушку, поинтересовался начальник Ленинградского уголовного розыска полковник Шеляпин.

– Работаем, Леонид Гаврилович. Очень уж много подозреваемых, а тут еще новые данные всплыли, половина работы насмарку, – с горечью доложил капитан Рюмин.

– Ну, ты, главное, не затягивай, убийство это, сам знаешь… В общем, человек был известный и в стране, и в городе, так что, можно сказать, дело чести – раскрыть. Да и начальство интересуется.

– Леонид Гаврилович, вы меня не первый год знаете, для меня раскрыть любое убийство – дело чести. И не важно, кого убили – посудомойку тетю Любу из заводской столовой или композитора, на всю страну известного. Убийство – оно и есть убийство, самое страшное на свете преступление, и зверь, его совершивший, должен ответить по всей строгости, – без всякого пафоса, но резко и решительно заявил Евграф Никанорович.

– Да знаю. Знаю. Потому и не тормошу, – примирительно проговорил полковник. – Ладно, работай, если помощь нужна, не стесняйся.

«И на том спасибо», – невесело размышлял Евграф Никанорович, шагая по коридорам уголовного розыска.

Убийство композитора, простое на первый взгляд, оказалось на деле весьма запутанным. Химика, работавшего с веществом, которым отравили Щеголева, в окружении композитора обнаружить не удалось. Был врач – хирург Тобольский, известный в городе человек. В медицинском институте он наверняка изучал основы фармакологии, а может, и саму химию, и в любом случае был человеком образованным, способным из нужных ингредиентов получить необходимое соединение. Это Евграфу Никаноровичу и патологоанатом подтвердил. А еще имелся среди гостей некто Абросимов Кирилл Генрихович, скорняк по профессии, а выделка шкур тоже, как известно, требует каких-то там растворителей, пропиток или чего-то еще. Правда, Абросимов шкуры не выделывал, а шил шубы из готовых, но химические составы наверняка использовать умел. Хотя и не те, которым был отравлен Щеголев. Еще был известный пианист Альт Семен Михайлович, заслуженный артист, его родной брат, физик, работает в научно-исследовательском институте. А где физика, там и химия. А еще был композитор Забродин, у того отец в заводской лаборатории работает. А еще скрипач Минкин Исаак Борисович, у того сосед по квартире на медицинском складе подвизается, и жена кандидат биологических наук. И это из очевидного.

А что касается мотивов, сперва за основную версию были приняты зависть, ненависть и месть. Потом выяснилось, что в кабинете убитого был обыск, убийца что-то искал, и, по свидетельству жены, это мог быть золотой камертон, некогда принадлежавший самому Чайковскому, о котором даже равнодушный к музыке Евграф Никанорович слышал, и доставшийся Щеголеву по наследству от какого-то дальнего родственника.

Золотой камертон – вещь сама по себе ценная. Капитан его видел. Золото высокой пробы, чистого весу граммов триста, не меньше, за такой, конечно, убить можно, но для музыкантов он имел еще особый смысл, так как считался своего рода талисманом Петра Ильича Чайковского. Со слов Щеголевой, муж с ним практически не расставался во время работы, дорожил им больше всего на свете.

А значит, музыканта могли убить из зависти, движимые желанием завладеть камертоном как талисманом, приносящим удачу, или из жажды золота. Но люди, бывавшие в доме Щеголевых, были все сплошь не бедные, не мелкие жулики, и мотив примитивного ограбления Евграф Никанорович решил исключить. Оставались месть, зависть и желание завладеть камертоном. Хотя, по мнению Евграфа Никаноровича, если бы не золото, камертон этот – вилка вилкой.

Ладно. Не это сейчас важно, а важно, кто же все-таки убил? Благодаря композиторской домработнице ни одного отпечатка пальца в кабинете не осталось, с какого бока подходить к поиску преступника, неясно.

– Слушай, Рюмин, а ты попробуй следственный эксперимент провести, – глядя на мучения коллеги, предложил Никита Чугунов. – Собери их всех у композитора, посади за стол, и пусть вспоминают, кто куда и когда выходил из-за стола. М-м? Тут голубчика и вычислишь.

– А что… – почесал макушку Евграф Никанорович. – Может, и правда, собрать эту публику, и пусть вспоминают.

Вокруг овального, покрытого скатертью стола собрались все десять человек, бывших в роковой вечер в доме Щеголевых. Горела люстра, за окном сгустились сумерки. На столе стояло блюдо с пирогами, был расставлен любимый чайный сервиз Ларисы Валентиновны, но никто из собравшихся так и не притронулся к угощению. Пустое кресло хозяина во главе стола возвышалось словно могильный камень, давя на присутствующих, в теплой светлой комнате царили кладбищенский холод и сумрак.

Хозяйка в простом темном платье, бледная, осунувшаяся, сидела на своем месте, во главе стола, стараясь не смотреть на кресло мужа, и беспрестанно перебирала кисти на скатерти.

– Ну что, товарищи, приступим, – решительно проговорил Евграф Никанорович, взглянув на часы. – Понятые готовы?

– Да-а, – нестройно ответили супруги Солнцевы из двадцать четвертой квартиры, приглашенные в качестве понятых.

– Где домработница?

– Тута я, – буркнула из-за его спины Луша. – Придумали тоже людей мучить.

– Попрошу прекратить не относящиеся к делу разговоры, – строго одернул ее Евграф Никанорович. – Итак, все на местах? Начнем. Во-первых, гражданин Тобольский, почему вы сидите рядом с хозяином?

– В каком смысле? – растерялся хирург. – Я сидел здесь в тот самый вечер, вы сами