Книга Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

вылезает кровяной шар солнца, блестят золотые купола пятиглавого собора. Весь широкий план, где обычно производятся воинские учения, полон народа. Посреди большой черный помост, перед ним врыты три высоких тонких столба, вокруг войска, построенные квадратом. Форма парадная. Резкий ветерок треплет ниспадающие на солдатские каски черные конские хвосты и белые плюмажи на шляпах офицеров. У помоста группа всадников, среди них генерал-губернатор Сумароков. На заснеженном валу — тысячи зевак. Шубы, шинели, тулупы, салопы. Над толпой волнуется клубастый пар дыханья. Стоят стеной, вытягивая шеи, стараются получше разглядеть тех, что на черном эшафоте, — кучку людей, военных и штатских, окруженных жандармами. Осужденные в летних пальто, в шляпах. Мерзнут, наверно, бедняги, на ледяном ветру. Лица отсюда кажутся бледными пятнышками.

Где-то среди обреченно столпившихся на эшафоте людей должен находиться молодой литератор Достоевский. Тот самый, напечатавший недавно роман «Бедные люди».

Несколько черных карет, в которых привезли сюда осужденных, сбилось в сторонке.

Зажатые со всех сторон и так же старающиеся увидеть, что происходит, затерялись в толпе два офицера — секунд-майор Турчанинов и майор Григорьев. Григорьев, бледный, не похожий на себя, ворвался к нему утром, еще затемно, когда Турчанинов только поднялся с постели: «Едем! Скорей!.. Сегодня их казнят... В «Русском инвалиде» публикация...»

С помоста читали приговор — длинно, нудно, непонятно. Слабый, дребезжащий тенорок человека в треуголке, с бумагой в руках терялся среди необъятного простора зимней площади.

— «...генерал-аудиториат по рассмотрению дела...»

— «...все виновны...»

— «... ниспровержение государственного порядка...»

— Сбитень! Горячий сбитень! — закричали позади.

Весь обвешанный своим припасом, подошел к толпе молодой сбитенщик. Укутанный в толстое одеяло, висел у него за плечами на ремнях большой плоский самовар с дымящейся трубой и горячими углями, на шее ожерельем папуаса надета была связка свежих баранок, стеклянно постукивали стаканы на поясе.

— Тиш-ше, чего орешь? — оглянулись на него.

— А чего мне не орать? Наше дело торговое.

— «Торго-овое»! — передразнил его сизый от стужи, давно не бритый подьячий во фризовой шинели. Картуз нахлобучен на уши, под малиновым запьянцовским носом прозрачная капелька. — «Торговое»! Тут злодеев казнят, а он, пустая голова, глотку дерет.

— Каких злодеев? — опешил сбитенщик.

— Таких. Против его величества государя шли... Ну-ка, налей стаканчик.

— С полным нашим удовольствием! — Сбитенщик снял с пояса один из стаканчиков, налил сбитня, отвернув для этого медный кран на длинной, выведенной на грудь трубке. — Баранку прикажете?

— Не надо.

— Пожалуйста! Грейтесь на здоровье... Казнить как будут? Головы рубить?..

— Расстреливать, — сказал подьячий, с наслажденьем, мелкими глотками, прихлебывая горячее дымящееся питье. Держал стакан обеими руками, грея посинелые пальцы.

— А-а... Ну и правильно. Не бунтуй.

— Столбы врыты, видал? Привяжут к столбам и будут по ним палить.

— Ой, батюшки! — охнула низенькая дородная салопница, жадно слушавшая подьячего.

— Так им и надо, разбойникам! — сказал, выставив заиндевелую широкую бороду, купец в шубе с лисьим воротником. — Ишь что задумали: против царя!

А происходящее на эшафоте шло своим чередом. Вот вышли палачи в молодецких красных рубахах. Поставили осужденных на колени и принялись ломать над головой у них подпиленные заранее шпаги — те, что были присвоены на службе. Слышался сухой треск ломающейся стали. Вот появился поп в бархатной скуфейке и в черной траурной ризе с серебром. Ходил между стоящих на коленях и каждому совал целовать золотой крест.

— Отходную читает, — сказали за спиной Турчанинова.

Вот откуда-то притащили ворох белой одежды, и осужденные с помощью жандармов стали обряжаться в нее. Толпа замерла, глядя на странный маскарад, что происходил на эшафоте.

— Саваны надевают.

— Владычица небесная, матушка, страх-то какой!

Видные всем, теперь они стояли на черном помосте, одетые в холщовые балахоны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли рукавами — тесно сбившаяся кучка белых призраков. Лица были полузакрыты спадающими капюшонами.

И вдруг среди тишины послышался резкий, раскатистый хохот. Хохотал один из белых саванов, приседая, нелепо взмахивая клоунскими рукавами и что-то выкрикивая. «Петрашевский! — прошептал Григорьев. — Неужели сошел с ума?..»

Жандармы окружили хохотавшего человека, он умолк.

На помосте выкрикнули фамилии:

— Буташевич-Петрашевский!.. Момбелли!.. Спешнев!..

Поддерживаемые за локти жандармами, три белых призрака тяжело спустились по заснеженным ступенькам. Их подвели к столбам, привязали веревками. Длинными рукавами савана скрутили за спиной руки. Они застыли у столбов — три белые понурые куклы.

Далеко слышная в морозном воздухе военная команда, механически четкая перестройка окаменелых солдатских рядов, — вот отделились три взвода и ладным шагом, высоко занося прямую ногу, направились к белым куклам. Хруп-хруп, хруп-хруп — мерно скрипел снег.

Рядом с марширующей колонной, поддерживая саблю и размахивая свободной рукой, легко, по-балетному грациозно, шел в ногу со всеми тоненький офицерик.

— Сто-ой! Нале-е-во!..

Колонна выстроилась перед привязанными к столбам — в пяти саженях от них.

— Рукавицы сня-ать! — Голос у офицерика звонкий, молодой, веселый, как ни старался он придать ему начальственную суровость.

— К заряду-у!.. Скуси патро-он!..

Согласный стук ружейных прикладов оземь, металлический шорох шомполов, забивающих патроны.

— Колпаки надвинуть на глаза-а!.. — заливался офицерик.

Жандармы у столбов натянули смертникам на лицо капюшоны и отошли в сторону. Но одна из белых кукол, резко и злобно мотнув головой, сбросила с себя остроконечный колпак. Турчанинов увидел большой выпуклый лоб, черную бороду. «Петрашевский!» — шепнул ему Григорьев.

— На-а при-цел! — Офицерик взблеснул выдернутым из ножен клинком. Солдаты машинным движением — раз-два! — вскинули ружья. Шестнадцать дул нацелились на приговоренных.

— Ой! — Салопница закрыла руками уши, зажмурилась.

Турчанинов до боли в деснах сжал зубы. Он видел, как помертвело обвисла на веревках одна из белых кукол, как по-прежнему в исступленном предсмертном вызове закинута взлохмаченная голова Петрашевского... Но почему стоящий с обнаженной саблей офицер не давал последней смертной команды, почему все не было залпа?..

Помилование! Неизвестно где вдруг возникло это слово и, передаваемое из уст в уста, пошло по толпе глухим нарастающим ропотом.

— Вон скачут! Помилованье, ребята! — выкрикнул кто-то. И верно: во всю прыть мчалась по плацу карета. Остановилась перед группой всадников у эшафота, из кареты выскочил, придерживая шляпу, флигель-адъютант