Книга Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

того, что он не апостол и не очевидец исторической эффективности Иисуса, от которого евангелисты получали содержание своих сочинений. Уайт устраняет эту опасность, сообщая о самых ярких сообщениях о чудесах. для параболических и аллегорических изображений, созданных самим Иисусом. Остерс даже отмечает, что в этих сообщениях мы все еще имеем буквальное изображение Иисуса.

Оба способа определения происхождения Евангелий и источника их содержания мы можем привести в общей перспективе и соотнести их с общим мировоззрением их авторов. У Штрауса ­загадочно, а у Вайса позитивно. В своей гипотезе Штраус остается верен той точке зрения, которую он теперь осуществил в своей критике учения о вере с самой полной последовательностью и решительностью научного характера, — точке зрения, согласно которой субстанция есть абсолют. Традиция в этой форме всеобщности, которая еще не достигла реального и разумного определения всеобщности, которое может быть достигнуто только в самосознании, в своей индивидуальности и бесконечности, есть не что иное, как субстанция, вышедшая из своей логической простоты и бесконечности. когда власть общины приняла определённую форму существования. Этот взгляд таинствен, потому что в каждый момент, когда он хочет прояснить и визуализировать процесс, которому протестантская история обязана своим происхождением, он может создать лишь видимость ­процесса и предать неопределенность и неадекватность отношения к субстанции. должен. Оно загадочно, потому что тавтологично. Предложение: «Евангелическая история имеет свой источник и начало в традиции», дважды говорит одно и то же: «предание» и «евангелическая история», но также ставит их в соотношение, но не говорит нам, какой внутренний процесс сущности является ­развитием и интерпретация же ­обязана своим происхождением. Но и это предложение не может решить проблему, потому что субстанция «есть» ее атрибуты, а мода и традиция «есть» протестантская история с самого начала. Эта точка зрения также все еще остается ортодоксальной, и она могла бы быть таковой в тот момент, когда критика впервые в вполне образованной общей манере столкнулась с позицией церкви и в последний раз вступила с ней ­в прямой, хотя и враждебный, контакт, но это не могло быть таковым. иначе здесь. В таких обстоятельствах — в тот момент, когда два противника должны соревноваться изо всех сил, отрицание еще выработало свой язык, свой принцип и ­осуществление этого принципа в зависимости от своего противника; оно еще внутренне не свободно от этого, в чем оно и состоит. есть полный образ своего противника, и оба мира, независимо от того, является ли каждый противоположным или противоположным другому, сами по себе являются одним и тем же миром. Для вопроса, который единственно важен, если мы хотим знать, как возникла евангельская история и ее отображение в Евангелиях, не имеет значения, отвечать ли на него, что евангелисты записали данную историю под вдохновением Святого Духа или что евангельская история сформировалась в традиции. И то, и другое в принципе одно и то же, поскольку они одинаково трансцендентны и одинаково влияют на свободу и бесконечность самосознания.

Непреходящая заслуга Штрауса состоит в том, что он поставил дальнейшее развитие критики выше опасности и усилий прямого контакта с бывшей ­ортодоксальной системой. быть усыновлен. Наоборот! Только теперь эта работа будет продвигаться наиболее успешно и, наконец, иметь тот успех, что новое мировое начало узнает себя и старое и посредством этого знания одновременно обеспечит и установит свою свободу и свое признание в мире. Мы лишь имеем в ­виду, само собой разумеется, что после великого достижения Штрауса критике больше не будет угрожать опасность сохранения категорий старого ортодоксального взгляда. Точно так же критике не нужно искать своей ближайшей, непосредственной оппозиции в прежней церковной системе: она носит ее теперь в себе и в той отвлеченной, чистой форме, в которой с ней можно успешно спорить; она имеет эту внутреннюю оппозицию. в работах Штрауса, и если ему удастся дать толчок его взгляду на субстанцию и его гипотезе традиции, то в то же время это растворит ранний ортодоксальный взгляд до его высшего совершенства.

Поэтому критика должна обратиться против самой себя и освободить ту таинственную субстанциальность, в которой она до сих пор держала себя и вещь, туда, куда влечет само развитие субстанции — к всеобщности и определенности идеи, к ее реальному существованию — бесконечному самосознанию.

На этом пути, ведущем критику к последнему и высшему, в котором все находит свое происхождение и свое объяснение, к самосознанию, взгляд Вайса также найдет свою критику и разрешение.

Можно сказать, что не случайно Штраус при последующем редактировании своего труда признавал все больше и больше положительных моментов в Евангелиях, пока в третьем издании — апологеты аплодировали ему и благодарили за аплодисменты, которыми он их одарил! — во всех местах он отдался апологетической риторике, а обсуждение важнейших моментов свелось к полумерам Неандера и де Ветте[1]. О слабости апологетической позиции, которая никогда не занимается вопросом, а всегда обращается к случайному характеру человека, свидетельствует то, что подобные «уступки» охотно искались и с триумфом причислялись к победам истины. Как же бедна должна быть истина для этой точки зрения, чтобы считать ее спасенной и уже взывать к земле! когда один критик позволил развиться слабости, а не силе своего принципа. Сила субстанциального отношения заключается в его импульсе, который ведет его к понятию, к идее, к самосознанию; его слабость проявляется тогда, когда оно хочет утвердить себя в одиночестве, но, чувствуя, что оно еще не содержит абсолютного решения загадки, должно снова частично отдаться позитиву. Взгляд на субстанцию критичен — см. Спинозу, — но в такой же мере он снова падает до непосредственного признания положительного. Ничто, кроме этой внутренней противоречивости позиции, с которой субстанция рассматривается как принцип, не могло привести Штрауса к этим половинчатым уступкам — и этому радовались теологи?

Вайс осуществил переход от штраусовской точки зрения к позитивной — переход, который обычно совершается после того, как субстанция познана как принцип, — и поскольку он сделал это последовательно и сознательно, то естественно, что он с самого начала поставил себя в оппозицию к Штраусу. Следствие должно бороться с предшествующей точкой зрения, поскольку оно должно растворить ее одностороннюю определенность.

Концепция священной истории Вайса и его критика протестантской историографии — это образ и свидетельство его позитивной философии. От всех других философов этой философии Вайса отличает детский и во всех случаях всегда стимулирующий характер его исследований[2], его критический взгляд и живость, с которой он, как, например, сразу после публикации работы Штрауса, — качества, благодаря которым мы сразу же после публикации работы