Книга «Спаса кроткого печаль…». Избранная православная лирика - Сергей Александрович Есенин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В мой потайный час
Он придёт бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Но, быть может, в синих клочьях дыма
Тайноводных рек
Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,
Не узнав вовек.
Перед нами — не просто повторение сюжета стихотворения трёхлетней давности, 1914 года, о том, как автор этих строф однажды пройдёт мимо, не узнав Христа. Это — расширенное и уточнённое пророчество, удивительным образом отражающее ещё не написанные, не прожитые, не задуманные Есениным стихи.
Здесь появляется тема «пьяницы и вора», хотя до построенного на этой теме есенинского цикла «Москва кабацкая» оставалось ещё пять лет. Автор прямо сообщает: разлуку с Христом, богооставленность я не переживу.
Характерно, что в этих стихах он Христа проглядит оттого, что пьяный, хотя в 1917‐м Есенин почти не пил и пристрастия к спиртному не имел. До начала знаменитых и жутких есенинских запоев оставалось как минимум года четыре.
Всё себе предсказав, Есенин, как заговорённый, пошёл по этому скорбному пути.
Так начинается последний, самый болезненный этап в религиозной лирике Есенина.
Этап этот (1919–1925) мы охарактеризовали бы так: тоска об утраченной вере и невоцерковлённое по форме, но христианское по сути приятие бытия.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть, —
пишет Есенин в осеннем стихотворении 1921 года «Не жалею, не зову, не плачу…»
Жить нужно легче, жить нужно проще,
Всё принимая, что есть на свете, —
пишет Есенин в зимнем стихотворении 1925 года «Свищет ветер, серебряный ветер…».
Несмотря на то что этот ветер сдирает с человека слабую плоть — православной души его сквозняк не тронет, не победит.
В предчувствии неизбежного финала в стихотворении «Мне осталась одна забава» 1923 года он попросит как о великой милости только об одном:
…Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Это великое завещание. В русской рубашке и — под иконами.
В одном из последних своих стихотворений «Не гляди на меня с упрёком…», написанном в том самом, предсмертном, декабре 1925‐го, Есенин признаётся:
…Если б не было ада и рая,
Их бы выдумал сам человек…
Мы понимаем, что означают слова «если б не было».
Они означают: ад и рай — есть.
Есенин верил в Бога до последнего своего дня.
Ему не надо было ничего выдумывать про ад и рай. Он знал.
Может, действительно лучше сложилось бы, когда б в 1916 году ушёл в монастырь?
Но кто бы тогда все эти стихи написал?
Кто бы нас спасал, оставленных без его воистину христианского слова?
Слова о страшной муке богооставленности, которую он описал и показал. Показал прямо на себе.
Слова о возможности рая, о котором он поведал нам как никто иной.
Русский православный поэт, раб Божий Сергей Александрович Есенин.
Есенин не просмотрел второе пришествие Христа, как он в жуткой горечи решил для себя. Второго пришествия не случилось.
Но втайне мы уповаем, что Христос разглядел этого сына своего и воздал ему за явленную, воплощённую в русском слове любовь.
Избранная православная лирика
«Дымом половодье…»
Дымом половодье
Зализало ил.
Жёлтые поводья
Месяц уронил.
Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога.
Заунывным карком
В тишину болот
Чёрная глухарка
К всенощной зовёт.
Роща синим мраком
Кроет голытьбу…
Помолюсь украдкой
За твою судьбу.
Калики
Проходили калики деревнями,
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись пречистому Спасу.
Пробирались странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Иисусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.
Ковыляли убогие по́ стаду,
Говорили страдальные речи:
«Все единому служим мы Господу,
Возлагая вериги на плечи».
Вынимали калики поспешливо
Для коров сбережённые крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»
«Задымился вечер, дремлет кот на брусе…»
Задымился вечер, дремлет кот на брусе,
Кто-то помолился: «Господи Исусе».
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребётся в затворённой клети…
У лесной поляны — в свяслах копны хлеба,
Ели, словно копья, уперлися в небо.
Закадили дымом под росою рощи…
В сердце почивают тишина и мощи.
«Шёл Господь пытать людей в любови…»
Шёл Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом в дуброве
Жамкал дёснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогой, —
Знать, от голода качается, болезный».
Подошёл Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй… маленько крепче будешь».
«Пойду в скуфье смиренным иноком…»
Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком —
Туда, где льётся по равнинам
Берёзовое молоко.
Хочу концы земли измерить,
Доверясь призрачной звезде,
И в счастье ближнего поверить
В звенящей рожью борозде.
Рассвет рукой прохлады росной
Сшибает яблоки зари.
Сгребая сено на покосах,
Поют мне песни косари.
Глядя за кольца лычных прясел,
Я говорю с самим собой:
Счастлив, кто жизнь свою украсил
Бродяжной палкой и сумой.
