Книга Избранное - Хуан Хосе Арреола
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как всем известно, я — самоучка. Но в свои двенадцать лет и в Сапотлане я прочитал Бодлера, Уолта Уитмена и всех, кому обязан своим стилем: Папини, Марселя Швоба, еще полсотни писателей не столь известных… И вслушивался в песни и в народные реченья и восхищался говором простых селян.
С 1930-го по сю пору я переменил десятка два различнейших занятий и профессий… Служил бродячим разносчиком товара, сборщиком налогов, работал носильщиком и журналистом, типографом, комедиантом и хлебопеком. Да кем я только не был.
Но было бы несправедливым не вспомнить человека, который придал моей жизни новый смысл. Прошло двадцать пять лет с того момента, как Луи Жуве забрал меня с собой в Париж из Гвадалахары. Все было сном, который невозможно воскресить: там, на подмостках «Комеди Франсез», я был галерником, рабом Антония и Клеопатры, покорствуя Жану Луи Барро и Мари Бель.[комм.]
По возвращении из Франции я стал работать в издательстве «Фондо де Культура Экономика», куда меня определил мой добрый друг Антонио Алаторре, выдав за филолога и эрудита. После трех лет, прошедших в правке корректур, чтении переводов и рукописей, я и сам подался в писатели (первый вариант «Инвенций» появился в 1949-м).
И последнее меланхоличное признание. Я не сумел стать профессиональным литератором — мне было некогда. Но всю жизнь я отдал тому, чтобы любить литературу. Я люблю язык более всего на свете и преклоняюсь перед теми, кто сумел вдохнуть душу в слово, от пророка Исайи до Франца Кафки. Я почти не знаю современной литературы. Я живу в окружении благожелательных теней классиков, которые лелеют мои писательские грезы. Но вокруг себя я собираю молодежь — будущее мексиканской литературы, на них я возлагаю то, что сам не смог поднять. Для этого я каждый день им открываю, что мне дано было познать в часы, когда моими устами завладевал другой — тот, кто однажды мне явился Неопалимой Купиною.
Решив представить в окончательной редакции все написанное мною[13], мы договорились с издателем, что каждая из книг останется в возможно первозданном виде. Дело в том, что в силу разных обстоятельств «Инвенции», «Конфабуларий» и «Бестиарий» начиная с 1949 года порядком перемешались между собой. («Праздник» — отдельный случай.) В этом же издании все книги отдают друг другу свои долги и остаются чистыми.
«Конфабуларий» здесь представлен наиболее зрелыми рассказами и теми, что к ним тяготеют. В «Инвенции» вошли первоначальные и навсегда оставшиеся незрелыми рассказы. «Бестиарий» дополняется «Просодией», поскольку оба сборника состоят из миниатюр: это поэтическая проза и поэзия, выраженная прозой (я не страшусь подобных терминов).
В конце концов, имеет ли значение, если с пятого издания моих текстов, неважно, полных или нет, все они начнут именоваться, скажем, «Всеобщим конфабуларием», или, что то же, «О памяти и о забвении»? Замечу только, что автор и читатель помимо своей воли вступают в соучастие в измышлении и, равно причастные сим притчам, быть может, образуют не части, а нечто целое. Итог: воспоминание и забвение дают баланс, полученный путем сложения-вычитания и умножения на каждого из нас.
Из книги
«КОНФАБУЛАРИЙ»
(1942–1961)
…Я молча наблюдаю,
как некто хищный следит за мною.
PARTURIUNT MONTES
[14]
…Nascetur ridicula mus.
Среди моих друзей и недругов разнесся слух, что мне известна новая версия о горе, которая родила мышь. Повсюду меня просили рассказать об этом, да еще с такой горячностью, которая намного превосходит значимость всем известной истории. Честно говоря, я всякий раз отсылал слишком любопытных к классическим текстам или к ныне модной литературе. Но это никого не устраивало. Люди жаждали услышать все из моих уст. По причине душевного нетерпения кто-то переходил к прямым угрозам, а кто-то — у кого характер покруче — пытался применить силу или сунуть деньги. Флегматики, те всячески выказывали мне свое равнодушие, но лишь затем, чтобы как можно чувствительнее задеть мое самолюбие. В общем, рано или поздно что-то должно было произойти.
И вот вчера среди бела дня на меня напали какие-то люди, вконец обозленные моим упорным молчанием. Заступив мне дорогу, они с яростными криками требовали, чтобы я немедленно рассказал им все — от и до. Многие прохожие, которые знать ни о чем не знали, сразу остановились, не подозревая, что станут невольными соучастниками преступления. Не задумываясь, они поспешили в нашу сторону, приняв меня за очередного речистого политика. Вскоре я оказался в плотном кольце толпы.
Понимая всю безвыходность положения, я, сильно раздосадованный, все-таки нашел в себе силы, чтобы покончить со своей репутацией рассказчика. И вот что из этого вышло! Встав на скамеечку какого-то торговца, которую кто-то услужливо подсунул мне под ноги, я фальшивым от волнения голосом пустился щеголять давно заученными фразами и жестами: «…Земля содрогалась, кругом стоял невыносимый грохот, во всем разлита непомерная боль. Деревья вырывались с корнем, рушились скалы, надвигалось пришествие какого-то гиганта. Может, рождается новый вулкан? Или огненная река? Или над городом зажжется невиданная доселе звезда? Дамы и господа, у гор начались роды!»
Я еле-еле выдавливаю из себя слова от чувства дурноты и стыда. Еще несколько секунд открываю рот, превратив все в пантомиму и выступая в роли дирижера перед замолкшим оркестром. Мой провал настолько очевиден, что некоторые, видимо из чистого сострадания, кричат: «Браво, браво!» Мне понятно, что кто-то хочет меня подбодрить, заполнить образовавшуюся пустоту. Я невольно охватываю голову руками, как бы стараясь выжать из
