Книга Снега Аннапурны - Вадим Слуцкий

брал на Привозе полусгнившие, которые отдавали ему даром. Покупал он только хлеб, крупу, соль, иногда куриный суповый набор или обрезки говядины, из которых варил суп.

Утром он всегда ел кашу или картошку. В обед суп: только суп. Или постный, или мясной, но всегда очень дешёвый. Вечером он доедал утреннюю кашу, а также натирал на тёрке одну сырую морковку с головкой чеснока. Плюс ко всему этому хлеб, лук и яблоки – всякий раз, как садился за стол. Да, он покупал ещё чай: самый дешёвый. Он назывался «чёрный цейлонский», но был похож на махорку: мелкий-мелкий, как пыль, и тёмно-кофейного цвета, упакованный в целлофан.

Иногда – в праздник – он покупал себе один банан. Вместо торта.

Организм его, могучий от природы, в молодости закалённый тяжелейшими испытаниями, мог многое выдержать. И чувствовал он себя обычно неплохо.

Он понимал, что такое занятие для него даже полезно. Кто знает, был бы он ещё жив, если бы не собирал бутылки?

Да, но я опять отвлёкся. Я обещал, что, пока хозяин спит, мы пройдёмся по его квартире.

Квартира Григория Иосифовича – большая, но однокомнатная.

Квартиру Григорий Иосифович получил незадолго до ареста, в 1951 году. Он тогда был женат и жил с родителями. Четыре человека. Ему, знаменитому альпинисту, которого принимал сам Сталин, дали огромную трёхкомнатую квартиру недалеко от вокзала. Формально это Приморский район, фактически – почти центр города.

Квартира типично одесская. Она имеет два входа: с улицы и со двора. Вход со двора обычный, а с улицы вы попадаете прямо в комнату. Огромную, квадратную, как зал: больше 30-ти квадратных метров. В четырёх метрах от стены дома проходят трамвайные пути.

Ночевать в такой квартире – особое наслаждение. Под утро вы сладко спите, как вдруг вас будят чудовищный треск и грохот, кровать под вами дрожит, будто началось землетрясение. Ничего страшного: это просто проехал первый одесский трамвай. В пяти метрах от вашей головы. Их пускают в шесть часов утра.

Когда Григорий Иосифович, после смерти Вождя и Учителя, вернулся из лагеря, жена не приняла его. Она боялась, что их будут продолжать преследовать. Пришлось разводиться и делить квартиру. Ей достались две комнаты и вход со двора. Ему – та большая комната, куда входили прямо с улицы. Туалет, ванная и кухня тоже отошли жене.

Но как можно жить без туалета и кухни?

В конце комнаты, в дальнем левом углу, оставался узкий проход. Впервые оказавшись здесь, вы подумали бы, что это ниша или стенной шкаф. Какое-то тёмное углубление в стене.

На самом деле, свернув туда, вы попадали в узкий, чуть больше метра, тёмный проход. Как в средневековом замке. Сначала он шёл налево, потом поворачивал направо под прямым углом. В этом месте пройти нельзя было, а можно – только протиснуться, потому что именно тут стоял холодильник. Дверца его, если открыть её настежь, упиралась в противоположную стену, перегораживая проход. Просочившись дальше, вы оказывались в кухне. Она представляла собой что-то вроде аппендикса. Очень узкая, тесная, но довольно длинная: не комната, а тот же коридор, только пошире. Здесь стояла обширная газовая плита и над ней – газовая колонка. Слева раковина, когда-то белая, теперь грязно-серая, старая и ржавая. Потолок высокий, больше трёх с половиной метров. Никаких окон тут не было.

В конце аппендикса, справа, часть стены завешена тёмной и грязной полиэтиленовой плёнкой. Но и это не стенной шкаф, а туалет. Крошечный пятачок с унитазом, а над ним – на огромной высоте – душ. В полу – дырочки, чтобы уходила вода. Мыться приходилось, сидя на закрытом крышкой унитазе, потому что больше просто некуда было приткнуться.

Все эти чудеса Григорий Иосифович устроил не сам: он не был особо рукастым, не любил возиться с сантехникой. Просто тогда у него были деньги. Дом этот дореволюционной постройки. Квартира господская: она имела комнату для прислуги. Вот из этой комнаты для прислуги и получились кухня и туалет.

И на кухне, и в комнате всегда стоял полумрак, даже в самый яркий день. Оконные стёкла, не мытые со времён всемирного потопа, пропускали немного света. К тому же на окне висели занавес, тоже сто лет не стиранный, и плотные тёмно-бордовые шторы. Карниз проржавел: двигать их было трудно – и хозяин открывал их только наполовину.

Окно он не мыл не потому, что был нечистоплотен: просто не доходили руки. И мыть его трудно: оно находится почему-то очень высоко.

Пол комнаты, наоборот, – ниже уровня тротуара, поэтому из крошечного коридорчика между двумя дверьми в комнату ведёт одна-единственная, но довольно широкая деревянная ступенька. Она придаёт этому жилищу сходство с бункером или подвалом.

Под потолком висела гигантская, как в театре, люстра, но горела там только одна полудохлая лампа, светившая больным, желтоватым светом. Такой же коматозный свет давала и голая лампочка на стене над плитой в кухне.

В комнате было много разной мебели, очень старой. Встречались здесь вещи красивые, сделанные со вкусом. Большой стол у окна – дубовый, на гнутых ножках, но столешница вся в пятнах, лак во многих местах совсем стёрся. Посреди комнаты стоял ещё один, круглый, похожий на ломберный, столик. На нём всегда кучей навалены книги, журналы, газеты, какие-то рукописи. У правой стены – высокая металлическая пружинная кровать, вроде больничной: спинку её украшали четыре литые девичьи головки, то ли вакханок, то ли каких-то святых. За кроватью – массивный шкаф.

У другой стены – буфет, где не хватало доброй половины стёкол, а оставшиеся так присосались к дереву, что их уже невозможно было двигать. Посуды в этом буфете почти не было: там тоже лежали кипы каких-то бумаг. В одном месте взгляд наталкивался на ледоруб, кошки* и какие-то канаты, нелепо выглядевшие здесь. Над ними – серебряные и золотые кубки, рядом на бархатных подушечках – медали.

У самого входа в «аппендикс» стоял книжный шкаф, тоже старинный, с резными дверцами, а на нём – ещё пять или шесть книжных полок друг на друге, до самого потолка. И книжный шкаф, и полки забиты книгами, книги лежали стопками и на шкафу, и вокруг полок, и даже под шкафом.

Наконец, у стены, противоположной входу, располагалось громоздкое, высокое, с резными ножками, мутно-чёрного цвета пианино. На нём – гора нот, репродукция картины Айвазовского «Сотворение мира» (она стояла прямо на пианино) и менора (ритуальный еврейский семисвечник). Рядом – пять или шесть разнокалиберных стульев и тёмно-коричневое, укрытое пледом, кресло-качалка.

Пол деревянный, крашеный, из толстых досок: его покрывали многочисленные