Книга Прикосновение к человеку - Сергей Александрович Бондарин

великих писателей, а для жизни другой — весенней и веселой. Все меняется — и ты тоже захвачен воронкой неудержимых перемен. И больше всего хотелось говорить именно о том, что гнездилось в нас, распирало и требовало выражения. Ты чувствовал: это и есть лучшее в тебе самом; и верил: «оно» нужно и тебе и твоему другу.

Время настежь открыло ворота: входи достойно!

Лишения не страшили. Бедность помогает чудесным превращениям. Обстановка бедного жилища («как у Дидро», — говорили мы) способствует творческому порыву. На чердаке легче обрести самого себя. Бедность богаче чувствами, а значит, яснее мысль, выше мечта. Ведь мы знали и любили не только Пушкина, мы почитали декабристов, Герцена, Желябова и Кропоткина. «Коммунистический манифест» читали вслух, как поэму. В успехах революции мы видели прежде всего способность России доказать миру свою правду.

Во всем этом мы признавались друг другу и наедине — самому себе — в часы долгих и нелегких хождений с погромыхивающими ведрами по воду в низинные районы города, а потом обратно — в каждой руке по ведру с плавающей на воде фанеркой. В нагорные районы вода со станции не поступала. Электричества не было. В порту начали разбирать эстакаду на топливо.

Таков был быт, и таков был романтизм времени.

А в городе властвовали деникинцы.

Борина мама еще зашнуровывала корсет в ожидании поручика. Кутилы съезжались к ночным кабаре, освещенным керосиновыми лампами, а близ потухших заводов патрулировали казаки.

Но мы верили: это ненадолго. Знали о тяжелой борьбе, какую ведет страна, не только по газетам. Каждую неудачу на фронтах революции мы принимали как личную беду. У каждого из нас были знакомства с людьми окраин — Молдаванки и Пересыпи, Ближних и Дальних Мельниц. Рыбаки Большого Фонтана, прачки, слесаря железнодорожных мастерских — это были родители наших сверстников, товарищей по рыбной ловле и футбольной команде, по мечтательным прогулкам, и — понимали мы это или не понимали — именно эта самая жизненно-могучая действительность приближала ту правду, становилась той правдой, которой все-таки нам не хватало среди стихов.

Чудесной была эта почти бесснежная зима двадцатого года. Огорчало, однако, то, что нам с Борей никак не удавалось вовлечь Стивку в круг новых наших друзей.

Однажды он все-таки пошел с нами на Французский бульвар, но, видимо, его постигло разочарование, он ожидал чего-то другого.

Пошел еще раз — и на этот раз еще быстрее потух интерес в его глазах, он то и дело досадливо ерошил свою шевелюру, совсем замолчал, угрюмо распрощался. На другой день так же досадливо и угрюмо сказал нам:

— И чего ходите туда — упадочники!

Мы с Борей только изумленно переглянулись. Упадочники? Еще слишком свежо было в наших сердцах впечатление от недавней прогулки с Зикой в морозец под дымной синей луной. Зика говорила тогда:

— Мы никогда не изменим революции. Правда, мальчики? Мы не сделаем ничего дурного — для нее все хорошее, все, что можем. — И вздохнула, почти страстно простонала: — Ох, хочу… хочу…

Мы насторожились: чего же так хочется Зике?

— Хочу, — твердо и даже капризно проговорила она, — написать о мальчиках.

И, чувствуя наше недоумение, пояснила:

— О мальчиках революции.

Мы обрадовались: новый Гаврош! О, это был бы фурор! Вот это да!

— Нет, — возразила Шишова, — не то. Никаких мальчиков-барабанщиков — совсем по-другому. Ведь наша революция другая. — Что-то обдумывая, она помолчала, улыбнулась, продолжала: — Вот ваш Стивка, которого вы приводили, — он совсем другой, — не такой, как Гаврош. И уж совсем не такой, как вы… Или я ошибаюсь? Скажите, почему он такой сердитый? Это только со мной? Нет, я сама знаю: таких мальчиков много. — она снова мечтательно задумалась, уносясь, должно быть, к тем дням, когда ее желание — написать о мальчиках революции — сбудется.

Мы с Борей хорошо запомнили зимнюю прогулку в туман — и все-таки этот разговор в дальнейшие годы как будто и был забыт.

«Как будто» — на самом же деле случилось иначе.

Не успели мы оглянуться — наступил конец учебного года. Экзамены сидели на носу.

Вернулись большевики, утвердилась советская власть. Еще в феврале кавалерийская бригада Котовского с боями вступила в город, видавший виды за последние два года.

Разумеется, было не до литературных вечеров: «Зеленая лампа» потухла.

В гимназии образовался ученический комитет. Я и Боря представляли в нем интересы старшего класса, хотя и понимали, что эта миссия по праву принадлежит не нам, а Локоткову. Он, несомненно, мог стать даже председателем комитета. Но в последнюю четверть Стивка просто смылся, как будто его никогда в классе не было. Где он пропадает? Где? Нам с Борей это не было безразлично!

Свое революционное назначение я видел в том, чтобы мутить воду, соблазнять умы. Я перестал готовить уроки, и, вероятно, за это меня выбрали в комитет.

Боря Петер попал в комитет тоже, хотя и раздавались голоса против буржуйчика.

Над всеми нами встал какой-то Наробраз. Поговаривали о реформах, в результате которых якобы совсем не станет гимназий, а будут одни только ученические комитеты.

Экзамены прошли так быстро и незаметно, что мы с Борей не успели этому подивиться. Стивка на экзамены не являлся совсем. Ох, как нужно было мне переговорить со Стивкой. Где он пропадает? Где? О многом нужно было поговорить, хотя теперь больше, чем прежде, чувствовалась жестковатость нашей с ним дружбы. Своею бесцеремонной прямотой, преобладанием ловкости и силы Стивка всегда подавлял меня, а теперь я просто злился, что он исчез так бесследно и высокомерно. Неужели даже не вспомнит? Все-таки играли в одной команде, табанили на одной шаланде. С волнением вспоминал я, каким явился Стивка в последний раз на уроки, он сильно вырос где-то там, на стороне, вытянулся, похудел; с его гимназической шинели были срезаны пуговицы, петли заштопаны, и шинель держалась на крючках, как у солдата. Он насмешливо спросил меня:

— Еще ходишь туда?

— На Французский бульвар?

— Да, к своим французским лахудрам.

— Ой, Стивка, зачем ты так?

— Все они мелкобуржуазки. И с Борькой все дружишь. Смотри, доведет он тебя.

Я рассердился.

— Ладно, хватит! Смотри, как бы тебя не довели твои подпольщики, — сказал я и сразу пожалел о том, что сказал: стыдно стало.

В тот же день после большой перемены Стивка исчез и вот больше не являлся.

Петер редко играл в футбол, не имел шаланды, но с ним было как-то спокойней, даже разнообразней. Разнообразие и неожиданности приносили книги, беседы, чтение… Чудесная минувшая зима в кругу новых друзей — сколько важного принесла она!

Исчезновение Локоткова, конечно, занимало не одного меня. Кто-то якобы видел Стивку на броневике вместе с матросами, кто-то даже слышал, как он кричал о чем-то на