Книга Крепость Бреслау - Марек Краевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не это имел в виду Баньяк, когда вытаращил глаза на бывший немецкий дом, в котором когда-то размещалось кредитное общество, о чем информировала потертая надпись «Credit — Anstalt», пробивающаяся из-под шелушащейся краски, капитан UB думал только об одном: что означает слово «контекст».
В конце концов не выдержал и заорал на Хартнера:
— Перестаньте мне тут пиздеть в уши и говорите, что хотите знать! Ну же!
— Что это за письмо? Где его нашли? Я должен все это знать, прежде чем я переведу это последнее предложение. Это предложение может быть ключевым.
— Ты знаешь, что я с тобой сделаю, Мартин, как пикнешь слово о том, что теперь тебе скажу? — Баньяк потянул носом, закрыл окно и расселся поудобнее. — Ты уедешь отсюда далеко, ой, далеко.
— Я не скажу ни слова, — Хартнер вспомнил отца, с которым в тридцатые годы ходил по вроцлавскому Рынку и который обещал совместное пиво в «Свидницком подвале», когда Манфред достигнет совершеннолетия.
— Хорошо, ты узнаешь то, что тут есть, — Баньяк стукнул мощно пальцем в папку.
— Закуришь? — он протянул в направлении Хартнера портсигар, в котором застряли за резинкой папиросы «Шахтер».
Филолог задумался о «Свидницком подвале», где когда-нибудь сядет за стол, закажет пиво, а дух его отца будет скользить над столами. Тогда поднимет символический тост. Частично выпьет, а несколько капель выльет под стол — сделает так, как иногда делал отец, когда выпивал за упокой души деда, застигнутого врасплох в Сахаре туарегами. Чтобы это осуществить, он должен оставаться в этом разрушенном городе. Он посмотрел в налитые кровью глаза Баньяка и на этот раз не отказался от папиросы.
По полу квартиры Моков на Цвингерплац пробежала короткая дрожь. Это была легкая вибрация, вызванная характерными детонациями снарядов, метаемых с Шведницер Ворштадт минометами в сторону юга, откуда азиатские орды протискивались к крепости Бреслау.
Эберхард Мок поставил ногу на пол и почувствовал эту вибрацию. Интерпретировал ее как один из последних спазмов умирающего города. Через некоторое время раскачивался на кровати назад и вперед, вонзаясь взглядом в здание Городского Театра, видневшееся серым прямоугольником окна.
Небо над театром пересекалось неустанно полосами катюш и залпами гаубиц с далекой Грабшенерштрассе.
Поднялся тяжело и, шаркая неловко тапочками по пыльном полу, направился в ванную.
Там, опираясь обеими руками о стену, стоял над раскладным унитазом и без использования рук освободил организм от жидких токсинов, которые скопились в нем за ночь.
Как обычно, с неохотой и грустью вслушивался в редкие всплески и старческие хрюканья и, как обычно, с ностальгией вспоминал ночь, когда сорок лет тому назад вместе с другими студентами стоял на Вердербрюке и высокой, обильной струей отдавал Одре избыток пива, которым накачался по случаю сданного экзамена по древней истории.
Моя молодость пропала, думал он, подтягивая кальсоны, и она умерла вместе профессором Цихориусом, который очень вдумчиво спросил меня тогда о марше Десяти Тысяч под командованием Ксенофонта, умерла вместе с пепелищем кафе Кундла, где мы пили после экзамена, вместе с моей дорогой женой Софи, которая где-то странствует — от кровати до кровати, и даже вместе с моим лицом, которую осмолила горящая толь во время одной из тяжелых бомбардировок Гамбурга полгода назад.
Он снял с лица черную бархатную маску и взглянул на свое лицо в зеркале, пересеченном полукруглой трещиной, которые появились на нем после вчерашнего взрыва на парадной Шлоссплац.
Внимательно изучил поверхность стекла.
Вибрировало в регулярных интервалах.
Сквозь шум воды он услышал три взрыва на расстоянии.
Подвигал пальцами по бело-красным шрамам, которые были отмечены завидной регулярностью: их линии выходили из места, где жесткая с проседью щетина бороды превращалась в совершенно седую линию усов, как веер включая в себя щеки, чтобы сбежаться снова у крыльев носа, опалив по пути брови и ресницы у выпученных глаз.
Смотрел на глаза, цвет которых становился все более водянистым и неопределенным, и на седые волосы, которые обвивали голову волнами, но все сильнее редеющей сетью.
Еще три взрыва. Очень близкие.
В открытых дверях увидел свою жену Карен.
Он ожидал, что в ее глазах в тысячный раз найдет радость, которую сегодня утром проявила на известие, что ее Эби защитит от принудительных работ на строительстве баррикад и разборе домов.
Он увидел, однако, совершенно что-то иное. Тень отвращения. Редко встречала его без маски.
— Кто-то колотит в двери, Эббо, — сказала Карен.
В момент волнения была не в состоянии скрыть скандинавский акцент.
Белки ее маленьких глаз были практически незаметны. Сморщенные глазницы были заполнены большими выпуклыми глазами и голубыми некогда радужками.
— Я боюсь смотреть в глазок, Эббо. Может быть, это русские.
— Нет, это не русские. Мы не живем ведь на линии фронта. — Надел маску, шапочку и прикрылся халатом, как доспехами.
Он подошел к двери, прихватив по пути «вальтер» в кобуре, который всегда висел в прихожей. Когда приложил глаз к глазку, дверь сотрясли очередные удары. Он открыл дверь и сказал Карен:
— Не бойся, этот человек тебя не изнасилует. В отличие от руссов, не садится на все, что движется. — Он увидел слезы, появившиеся в глазах Карен, и крикнул, когда она уже убегала в освобожденную им ванную: — Я не хотел тебя сейчас обидеть!
— Сейчас? Ты сказал: сейчас? — спросил мужчина, стоящий на пороге.
Он был одет в потертую железнодорожную шинель и фуражку со сломанным козырьком. От него пахло алкоголем.
— Ты меня, ублюдок, двадцать лет назад обидел, когда отказался от расследования в деле смерти моего Эрвина!
— Если поточнее, еще не прошло двадцати лет, — буркнул Эберхард Мок, впуская в квартиру своего старшего брата Франца.
Марта Гозолл, старая служанка Моков, с неохотой распаковывала по приказу своего хозяина коробку с фарфоровым маннхеймским сервизом. Еще вчера вечером обернула в войлок чашки и уложила их в картонную коробку по приказу своей хозяйки. Они могли бы, в конце концов, договориться, думала с раздражением, что они сделают с этим фарфором.
А так пакуй, человек, вечером, когда госпожа плачет, что нужно бежать, распаковывай утром, когда господин хочет кофе! И иди еще на работу! А как же!
Служанка Марта поставила перед хозяином и перед его братом чашки с характерным красным штампом R.P.M. Наполнила их ароматным зерновым кофе.
На небольшой тарелке уложила карамельные конфеты, которые вчера приготовила из молока и сахара. Мужчины сидели друг напротив друга и не обменивались ни словом. Марта Гозолл думала, что это из-за нее.
